– Полюбуйся, – Алхимик был доволен собой. – Вот так чисто схематически выглядит средний человек, если его разложить «по полочкам». Почему тьмы больше? Исходное равновесие двух противоположностей, благодаря которому зарождается жизнь, усугубляется в пользу тёмной стороны грубыми потребностями, страстишками, так сказать.
– Страстями? – Глеб с трудом верил в происходящее прямо перед ним, а ушам своим так и не доверял вовсе – мало ли что там послышится.
– Ими самыми. Слово «страсть» заключает в себе три образа. «Стр» – в данном случае «стра» – означает движение, перемещение по пространству. Ну, вспомни однокоренные слова – страна (простор для ходьбы, бега, селения), странник (тот, кто ходит из страны в страну), страница (чтение – это же ведь путешествие, приключение, где каждая страница – как отдельная страна).
– Понятно, – кивнул Глеб, проникая мыслью в речи Алхимика. – Это первый образ. Какой же второй?
– Второй образ – «ст». Тут тебе и «столб», и «стол» со «стулом», и «стан», «стоянка», «стойка», «стакан». «Ст», как видишь, означает либо замедление, либо полную остановку. В разбираемом нами понятии это означает остановку в духовном развитии.
– Почему именно в духовном?
– На это указывает оставшийся нерасшифрованным образ буквицы «ерь», которую ты привык называть мягким знаком. Мягкий знак сегодня для тебя и для тех, кто подобен тебе, ничего не выражает, кроме смягчения слова для правильной передачи особенностей произнесённого. В древности же, когда твой мир располагался в светлой яви, а не в сумеречной, каждая буква носила сугубо индивидуальный образ, который обладал множеством трактовок. Ерь – может служить указателем на принадлежность к духовной сфере.
Глеб был поражён сделанным открытием. В памяти тотчас всплыла старославянская азбука:
– Аз, буки, веди…
– Да-да-да, – перебил его Алхимик. – Это остатки первобытного знания, которые, впрочем, насколько мне известно, ни твой народ, ни тем более другие не удосужились сберечь. Вернёмся к расшифровке. Что в ходе раздумий мы имеем? Стра-ст-ь – перемещение останавливается духовно. Вот тебе буквальное разъяснение.
– Буквальное, – Глеб заново взглянул на привычное слово, почувствовал его. – Буквальное – разложенное по буквам! То есть каждая буква содержит тысячи образов! Как китайский иероглиф!
– Китайские иероглифы оставь китайцам, – отмахнулся Алхимик. – Мы говорим про буквицы.
– Постой! – Глеб изумлённо вытаращил глаза. – Откуда ты знаешь про Землю, про страны, про письмо?
– Я сам когда-то жил там, на Земле.
– В самом деле?
– Ага.
– А здесь ты давно?
– Ты забыл, что я говорил про время?
– Прости. Ты прав – земными мерками нельзя мерить, когда находишься не то что за пределами Земли, но и за пределами самой Яви.
– Верно. Время – особенное состояние Вселенной, и в каждой её точке оно своеобразно.
Возле окна, за которым клубилась Тень Мирового древа, стоял мощный телескоп. Алхимик кивком указал на него:
– Иногда я наблюдаю за Землёй отсюда. Мне хочется, чтобы она вновь всплыла на поверхность из сумерек.
– Возможно ли такое?
– Всё зависит от землян. Надо вспоминать им старину и своими руками строить свою жизнь, а не насиловать природу и не стремиться всё компенсировать роботами и прочей техникой.
Они помолчали. И опять часы заставили вернуться к действительности.
– Значит, страсти заставляют человека тормозить своё развитие и убавляют свет в нём, – подытожил Глеб.
– Об этом ещё Будда учил, сие знание не ново. А теперь гляди, – Алхимик долил золотящейся жидкости в стакан, опустошив колбу.
Света достаточно увеличилось, чтобы ситуация переменилась – и тьма оказалась замкнутой внутри. Всё смешалось воедино и стало сверкать, напоминая золотое яичко из народной сказки. По стакану побежали трещины.
– Мой гранёный стакан ничем не отличается от тех, какими пользуются на Земле, – молвил Алхимик. – То есть обычная материя. Как видишь, обычной материи проще держать наполняющую её тьму, нежели свет. Свету тесно внутри, он рвётся наружу, желает стать всем, распространиться, расшириться. Тьма действует наоборот – она свёртывается в клубок (недаром же есть выражение «клубится»), она хочет пожрать всё, окутать, сокрыть, из великого сделать малое, из большого сделать ничтожное, то есть уничтожить всё. Лелей в себе тьму – и станешь жить припеваючи. Свет дарит, свет тонок, малозаметен из-за этого, проникает в глубину. Тьма – забирает, наращивает, обрастает украденным, обволакивает по верху – поэтому тьма поверхностна. Не проникай в глубину, будешь жить припеваючи. Потребляй, не производи!
Стакан с хрустом лопнул, разлетевшись стеклянным крошевом – меленьким, как песчинки. Светлое и чёрное выплеснулось наружу и пролилось на пол. Однако по одному властному взмаху Алхимика и золотистая жидкость, похожая на солнечный луч, и концентрированная мгла взвились вверх и зависли над столешницей, потом расцепились и пронеслись по воздуху каждый в свою колбу.
– Каким же образом свет держится в этой склянице и не крушит её? – задал вопрос Глеб, прищурившись.
– Эта скляница соткана не из материи, а из энергии.
– Являются ли тьма и свет – энергиями?
– Безусловно.
– Значит, человека в первую очередь наполняют энергии, одна из которых, тьма, потворствует материи?
– Сама материя – есть сгустившаяся энергия, – чуть ли не выкрикнул Алхимик.
– Вот! Об этом я и прошу!
– О чём?
– Переведи моё тело в тонкое измерение!
– Для этого в тебе должен увеличиться свет, а это ведёт… сам видел к чему. Взорвёт тебя, как мышь, обожравшуюся сыром.
– Нет! – настоял на своем Глеб. – Не наполняй меня светом искусственно. Насильственное просвещение – губительно. Стакан лопнул лишь потому, что ты работал только с его содержанием, но не с ним самим. Переделай мою оболочку прежде, чем изменишь во мне пропорции первобытных энергий.
Алхимик как-то странно посмотрел на него, потом уткнулся губами в плотно сжатый кулак, словно поспешно размышлял о чём-то.
Внезапно под то же уханье всё той же совы он подскочил и, браво взмахнув, гаркнул: «Попробуем!».
Занавески
Невероятный ураган чувств, небывалое вдохновение и азарт захватили Алхимика в плен. Новый вызов наполнил его каким-то доселе безызвестным смыслом, о котором он не догадывался почему-то раньше. И эта поразительная новизна преобразила мысль, заставила её встрепенуться от полузабытья, которое возникло благодаря слепой уверенности в обладании практически всеми ценными знаниями. Но тут его гость, этот никчёмный человек, бывший два-три часа тому назад бестолковым слепцом, не прозревшим своего пути, вдруг нащупал то, чего не доводилось до сего момента.
Алхимик засуетился, забегал по помещению – то к книжным шкафам, откуда без сожаления ссыпал на пол ненужные свитки и фолианты, то к сундукам, из которых вытряхивал наружу различные предметы. По велению единого жеста возник колдовской котёл по центру залы, как будто перенесённый сюда из какой-то детской сказки о злой волшебнице. Глеб с растерянной улыбкой смотрел на происходящее – его не мог не удивлять тот антураж, создаваемый хозяином терема, те декорации, используемые им. Всё это мнилось пережитком прошлых человеческих воплощений, случившихся до того, как Алхимик перешёл в ранг Потомка богов. Часы с совой, котёл, подобие псевдонаучной лаборатории и многое другое – всего лишь отголоски далёкого прошлого, к которому он, тем не менее, тяготел, без которых не представлял себя, словно дерево немыслимо без корней.
От сильных эмоций Алхимик даже смачно чмокнул Глеба в лоб и заставил его этим действием смутиться. Гость отчего-то ощутил неловкость момента, неудобство за то, что он нагружает своими проблемами, но более всего-то потому, что дарит то, чем, по сути, не обладает, – уверенность в нечто запредельное, которая с преобладающей долей вероятности может не оправдаться. Глеб жестоко упрекнул себя – сулить свершенья он не вправе. Однако предпринятая затея раскручивалась всё быстрее – кипело варево в котелке, по комнате метался вихрь, размётывая старые записки, Алхимик совершал таинственный обряд, мелом расчерчивая пол, на улице как будто началась гроза и беспрестанно ухала сова, выпрыгивая из часов. Сдержать дерзкий замысел теперь практически не представлялось возможным.