На середину комнаты были не очень-то любезно поставлены два стула, и мы сели. Мне было не по себе, и я с отвращением осмотрелась вокруг. Бесформенное старое существо, жившее здесь, было, без сомнения, самым тихим человеком на земле, которого я когда-либо встречала, и в то же время самым отталкивающим. Усохшееся лицо было бескровным; походка была неровной, и при ходьбе тело старухи раскачивалось из стороны в сторону. Одним словом, в ней было что-то сверхъестественное, не позволявшее признать ее человеком, и так хорошо сочетавшееся с этим унылым домом, с пустынными болотами и мрачно носившимися по ним ночными ветрами.
— Жить здесь, наверное, очень одиноко? — сказала я наконец, не выдержав. На меня давила эта тяжелая тишина, эта темная комната, этот висевший всюду запах сырости и разложения.
Своим неприятным, бестелесным шепотом она ответила, что никогда не чувствовала одиночества и всем компаниям предпочитает свою собственную.
— Значит, вы живете совсем одна? — спросил мой муж, поднимаясь со стула со спичкой в руке, чтобы зажечь стоявшую на столе старомодную лампу, предварительно получив на это разрешение хозяйки в виде кивка.
— Что? Да, я здесь совсем одна, если не считать моих мыслей и старой черной кошки.
Она посмотрела на него каким-то непонятным, странным взглядом своих невидящих глаз и отодвинулась, чтобы мы смогли увидеть неподвижную фигуру кошки, глаза которой поблескивали в темноте зеленым светом. Очертания ее тени причудливо отражались на стене и резко переходили на потолок, угрожающе нависнув над нашими головами.
Это действовало мне на нервы, и я отвела взгляд и посмотрела в сморщенное лицо старухи, стоявшей напротив нас. Оно меня поразило. Я впервые в жизни увидела такое лицо: в нем не было ни кровинки, а из-под кожи выпирали кости — оно было абсолютно неподвижным и казалось похожим на маску. У нее был большой, но какой-то невидимый рот, на лице полностью отсутствовали брови, а глаза глядели на нас из глубоких бесцветных впадин, левая ноздря почернела и была чем-то забита, изо рта торчал один или два кривых, заостренных на конце зуба.
По всему моему телу пробежала волна отвращения. Эта женщина была чем-то неестественным, невероятным, вызывающим ужас. Я собрала в кулак всю свою волю, чтобы не вскочить со стула и не броситься бежать без оглядки из этого дома.
— Не могли бы вы сказать мне, почему дом пришел в такое плачевное состояние? Дело, видно, в его возрасте? — спросил Оливер.
— Ась? — рассеянно переспросила старая карга, как бы показывая, что она туговата на ухо. Ее нечленораздельная речь была вялой и очень трудной для понимания. — Много лет назад это была ферма что надо, но говорят, что здесь разыгрались какие-то ужасные события, и сейчас ни один человек не осмелится остаться тут на ночь. Если бы не я, здесь вообще бы никто не жил.
Из ее горла вырвался жуткий звук, лишь отдаленно напоминающий смех. Казалось, что в нем был скрыт какой-то тайный смысл, и от него у меня по коже побежали мурашки. Оливер и я не разделяли ее веселья.
— Эту ферму называют в округе «Витчиз Бэйн»[10] или, может, «Вульфсбэйн»[11] — я сейчас точно не помню — из-за этих сорняков, наверное, — невнятно затараторила она со словоохотливостью человека, привыкшего к молчанию, — и, естественно, люди до смерти боятся ходить здесь, тут кругом болото я эта трава… Пойдемте, я покажу вам дом.
Было что-то пугающее в плавных, бесшумных движениях ларухи. Ее до невозможности искривленное тело, которое при ходьбе переваливалось с боку на бок, казалось невесомым. Сначала она повела нас наверх по шаткой, невероятно крутой и влажной лестнице в направлении нескольких пустых спален, низкие, покатые потолки которых поддерживались почерневшими балками, а крохотные окна казались вделанными в стену намертво — так долго их никто не открывал. Полы тоже имели наклон и прогибались при каждом шаге. Ходить здесь было страшновато: наши тени то таинственно вытягивались, то едва ли не исчезали, по мере того как мы все дальше и дальше проникали в глубь этого пропитанного плесенью дома. Что до старухи, то она сама по себе напоминала искаженную, причудливую тень. Я, вся сжавшись, следовала за ней и Оливером, испытывая страх настолько сильный, что сейчас просто не в состоянии его описать. И все же я понимала, что взывать к Оливеру бесполезно: его горящие глаза доказывали, что его решимость претворить в жизнь свой сумасшедший план все более укреплялась. Сама мысль о том, что мне придется прожить в этом страшном доме хотя бы один день, вызывала у меня ужас.