Выбрать главу

— Однако, — заговорил теперь Константин, взяв друга за руку, — какая причина была у этого призрака тревожить вас таким ужасным образом? И разве не заметили бы вы — если такой подход вообще применим к столь сомнительной субстанции — так вот, разве не заметили бы вы в этой особе, которая в такой степени овладела вашим сердцем, определенных странностей, способных вызвать ваши подозрения?

— В том-то и дело, что заметил, — сказал Гидо. — Например, непонятное для меня пристрастие к могилам, о котором я уже, впрочем, рассказывал.

— Но это пристрастие, — настаивала Жюли, — могло объясняться трагичностью и всей безысходностью ситуации, в которой оказалась семья, особенно смертью отца, который, по рассказам этого француза, не смог перенести ужасов преследования!

— Но зачем тогда скрывать это? — возразил Гидо.

— Потому что она вообще не хотела говорить об определенных обстоятельствах своей жизни и, возможно, опасалась, что лишь одно упоминание какого-либо связанного с этими обстоятельствами факта могло бы привести к раскрытию ее тайны.

— Одним словом, — продолжил Гидо, — мое доверие к ней было настолько велико, что оно отбрасывало всякие подозрения. Но теперь… теперь сокрытие ее происхождения и всей этой истории кажется мне настолько неестественным и странным, что за свою тогдашнюю самоуспокоенность я вынужден признать себя глупцом, самым обыкновенным, ослепленным страстью глупцом.

Продолжению этого разговора помешало появление нового гостя, что побудило погруженного в свои мысли и находившегося в разладе с самим собой и своей судьбой Гидо отправиться домой, поскольку ведение обычной светской беседы требовало соблюдения определенных правил, следовать которым, как представлялось, он был сейчас не в состоянии.

Для Гидо последовали недели, приведшие его на грань безумия. Все вновь и вновь перед ним возникал образ Марии, то близкий ее земному облику, то похожий на призрачную тень. Он призывал на помощь свой рассудок, но и после всего, что ему рассказал Делафосс, она все же оставалась в его воспоминаниях — неважно, в каком образе, — совершенным существом. И хотя известие, последовавшее вскоре после странного, глубоко ранившего его исчезновения Марии, о том, что она была восставшей из гроба, сделало его несчастнейшим из людей, Гидо, по мере возвращения к нему рассудительности, вовсе не чувствовал перед ней страха или отвращения. Возвращение Делафосса, который не застал мать Марии в обозначенном месте и теперь местом своего пребывания выбрал этот город, послужило причиной того, что Гидо в один из дней после его прибытия исчез со всем своим скарбом. Трусость Делафосса, который сам в ней признался и который мог бы тогда, возможно, спасти Марию или умереть вместе с ней, сделали присутствие этого человека невыносимым для Гидо.

Когда осенью того же года Гидо снова появился в гостиной Жюли — намеренно в день обычной встречи всей старой компании — и не нашел там никого, кроме ее брата, Жюли тотчас же выразила ему свои поздравления по поводу его выздоровления, поскольку она, мол, это сразу заметила по его лицу.

— Но ведь и раньше, — возразил он, — нельзя сказать, что я был болен телесно, однако приходится признать, что сама жизнь может стать иногда тяжелой болезнью для совершенно здорового человека.

Но послушайте, мои дорогие, что было со мной дальше. Отсюда я поехал прямо в свое имение. Оказавшись в полном уединении, я все больше обращался мыслями к исчезнувшей супруге. Я во всем чувствовал ее присутствие, и места, где она чаще всего бывала, были для меня освящены воспоминаниями о ней. Иногда я жил и в маленьком именьице, где впервые увидел ее. Здесь я часто ходил такими же светлыми вечерами к пруду, и мне все время казалось, что его зеркальная поверхность снова покажет мне чудесный образ Марии.

И когда я однажды стоял так у пруда, это действительно произошло, и посмотрев, как тогда, на берег, я увидел ее, с любовью протягивающую мне навстречу руки. Но тут, несмотря на всю прелесть ее милого облика, меня охватил ужас от сознания, что она принадлежит к другому миру. Я был в полном смятении чувств. Леденящий ужас и горячая любовь боролись во мне. Я не решался заключить ее в свои объятия.

«Ты больше не любишь меня, мой единственный! — воскликнула она. — Ах, я ведь не могла, не имела права открыть тебе причины моего исчезновения, моего бегства, как ни желала я этого от всего сердца. Слишком многое было поставлено на карту».

Я не понимал, о чем она говорила, я и не вникал в это; да пусть будет она кем угодно — ее слова, голос, выражение лица были так дороги мне, что, позабыв обо всем на свете, я схват ее в объятия и прижал к своему сердцу.