Та самая дверь, из которой уже много лет никто не выходил, на глазах у изумленного бургомистра отворилась, привидение вошло в дом, и дверь опять закрылась. Тамс, служитель муниципалитета, тоже на глазах у бургомистра — это было на Михайлов день в прошлом году, — опечатал эту дверь, и ключ от нее находился или в ратуше, или у самого бургомистра. Мысль о краже, вполне естественная в другие времена, не нашла отклика в его душе, поскольку ничего, кроме обшарпанных стен, в старом доме не было.
Тем не менее дверь вскоре опять открылась, и из нее вышло уже не одно привидение, а несколько. Сначала показался некто, одетый во все черное и державший в руке что-то похожее на большой лимон, затем последовала уже знакомая фигура в плаще, который теперь по-военному был откинут на плечи; второе привидение держало под руку еще одно, которое было уже не в черном, а в белом. За ними вышло последнее привидение, на этот раз — серое. Это была хромая старуха, которая держала фонарь. Кряхтя, она закрыла дверь и заковыляла за парой. Поравнявшись с окном бургомистра, старуха подняла фонарь, посмотрела вверх и криво ухмыльнулась. Это настолько испугало бургомистра Андреаса, что он быстро захлопнул окно и зарылся глубоко под одеяло: у старухи было лицо той самой ведьмы, которую его дед Йоганнес семьдесят три года тому назад приговорил к сожжению на костре.
Славный город Анклам никогда бы не узнал, что сталось с его привидениями, если бы в ту же ночь — о чем, правда, стало известно гораздо позже — известный всему городу и неоднократно судимый вор Эрнст Фриценхофер, по счастливой случайности, не предпринял попытки ограбить церковь. Когда его неделей позже арестовали — что, надо сказать, происходит каждый раз, если в Анкламе что-либо пропадает, — у него нашли… нет, не дополнительные сведения, а кисточку из лионского золота, очевидно, от покрывала кафедры главной церкви. На допросе он, не без внутреннего страха, признался в содеянном.
С целью ограбления (правда, это слово Фриценхофер ни разу не употребил и даже выразил свое негодование, обнаружив его при чтении протокола) он перелез через церковную ограду и, использовав окно, как слабое место, проник в церковь. Едва очутившись там, он слышит какой-то шум. Дверь церкви открывается, и входит некто… трудно даже сказать кто. Охваченный страхом, он взлетает по лестнице на кафедру и прячется там, уцепившись при этом за краешек покрывала. Так он сидит пять минут, не слыша ничего, кроме того, что кто-то в темноте сморкается и ходит вдоль нефа церкви, сначала тихо, затем все беспокойнее. Потом бренчат ключи, снова открывается церковная дверь, свет от свечи падает на мозаичное окно; теперь открываются и ворота церкви, и в них входит длинная процессия. Священнослужитель в старинном католическом одеянии идет ей навстречу, и только несколько слов, произнесенных священником, удалось разобрать Фриценхоферу: «Вы очень долго возились…»
Затем перед алтарем состоялась процедура венчания, но вор ничего не слышал, так как священник говорил очень тихо, да и к тому же он, то есть вор, так испугался, что у него на лбу даже пот выступил. Невеста смотрелась древней бабушкой, как он это помнит, в белоснежном одеянии и старомодном чепчике, с накрахмаленным воротничком. От нее пахло тленом, как от восставшего из могилы, но поклясться в этом Фриценхофер все же не смог бы. Жених был похож на старый каменный памятник рыцарю. Какая-то отвратительная старая ведьма стояла со свечой. После того, как был произведен обмен кольцами и совершен обряд благословения, она задула свечу. Послышалась возня, шаги, бряцание ключей… и последнее, что услышал вор, было испуганное восклицание: «Ах, господи Иисусе!», — из чего можно заключить, что это были христианские привидения.
Позже он припомнил, что как раз в это время услышал звук почтового рожка; конечно, это был рожок грейфсвальдской почтовой кареты, которая отъезжала в Ной-Варп, — пожалуй, единственное, что напомнило ему в тот момент о мире людей. Долю еще сидел Фриценхофер под кафедрой — все его тело, руки и ноги онемели. Вернувшись наконец домой — он едва помнит, как это произошло, — он дал обет никогда больше не воровать в церкви, когда с ужасом обнаружил в руке кисточку от кафедрального покрывала. Эта кисточка с тех пор всю жизнь висела у него перед глазами. Как только он хотел куда-нибудь забраться, она пугала ею с оконных гардин, и забыл он об этой роковой кисточке только тогда, когда сам повис на виселице где-то в Голштинии.