Много лет спустя — почетные граждане Анклама, которые к тому времени были еще живы, стали редкостью, бургомистр Андреас давно уже спал вечным сном в могиле на берегу Вислы, а герои Семилетней войны поседели и подряхлели — в Анкламе снова произошло нечто, имеющее отношение к рассказанному.
Случилось так, что главный священник и пономарь местной церкви умерли в один и тот же день, и похороны их состоялись тоже одновременно, причем в последний путь их провожала одна и та же похоронная процессия — настолько широко распространились уже тогда идеи гуманизма.
Вдова пономаря, проникшись значимостью этого события, заверила, рыдая, что это самый счастливый день в ее жизни.
Поминальный звон еще несся с церковной колокольни, а гусарский майор ***, много лет бывший комендантом Анклама, уже сидел за пуншем, покуривая трубку, с другими почтенными гражданами города. В обращении он считался снисходительным человеком, так как женился в свое время на местной девушке, а теперь к тому же был, как говорится, свободным человеком, поскольку его жена, дочь бывшего бургомистра, уже четыре месяца почивала вечным сном. Говорили о жизни и смерти, о воскресении и покойном священнике, который был якобы духовидцем.
Наступила полночь, комната уже наполнилась дымом. Некоторые считали, что местный пастор не был хорошим христианином, другие рассказывали, как он часто шутил и высказывал желание после смерти выступить в роли привидения.
Гости не очень обрадовались, когда майор отложил в сторону трубку, как бы подавая знак, что пора расходиться. Ведь в каминной трубе завывал ветер, а на колокольне пробило двенадцать. Но вдруг открылась дверь, и в комнату вошел призрак. Это был покойный пастор; он прошел по комнате, отвесил каждому поклон, как это он делал при жизни, выпил, кивнув коменданту, полный стакан пунша и вышел вон. Не успел еще никто вымолвить ни слова, как опять отворилась дверь и на этот раз вошел покойный пономарь, совершенно пьяный, каким его нередко видели в последнее время, с лимоном в руке; он проковылял по комнате по тому же маршруту, что и пастор. Но, проходя мимо майора, споткнулся о торчавший из пола гвоздь и растянулся во весь рост. Когда с призрака свалился парик, оказалось, что это Фриц — проказливый сын коменданта.
В те времена телесные наказания считали очень полезным средством воспитания; как известно, существовали даже специальные, предназначенные для этой цели плетки. После того как плачущего и сучившего ногами отрока, который вступил уже в переходный возраст, вытолкали в темноту, в памяти у собравшихся стали всплывать старые истории о призраках. Вспомнили Анкламское привидение; акцизный контролер и помощник учителя заверяли, что дело это погребено на веки вечные, однако другие считали, что покойный пастор кое-что знал о призраке, да и пономарь однажды в пьяном виде утверждал, будто все еще видит, как тот бегает по улицам.
Гусарский майор, который до сих пор молчал, вынул трубку изо рта и с хитрым выражением пригладил свои пышные усы:
— Я тоже его вижу.
Все испуганно посмотрели на него и стали расспрашивать, не знает ли он, кто этот призрак.
Майор сделал последнюю затяжку, выпустил дым и сказал, кивая на дверь:
— Да вот этот сорванец.
Слушатели сочли бы такой ответ глупой выходкой, если бы это не было сказано комендантом Анклама. А тот продолжал настаивать, что призраком был этот плачущий озорник. Когда же ему возразили, что мальчик, если иметь в виду его возраст, в то время еще не родился, на лице гусарского майора опять появилось хитрое выражение.
Тем временем принесли еще табаку и подали свежесваренный пунш, и майор, которого вдовство сделало более приветливым, а пунш — более разговорчивым, рассказал об Аякламском привидении следующее:
«Девятнадцать лет назад мы стояли в Померании против шведов; однако они не были единственными, кому мы, гусары, причиняли хлопоты. Да, жизнь солдатская была тогда совсем не такая, как сейчас. Старый бургомистр Андреас давно умер, и моя Эвсебия, его дочь, упокой, господи, ее душу, уже не покраснеет в могиле. Она была в то время милой пухленькой и резвой девушкой, лучше всех танцевала на балах, когда здесь были расквартированы военные, а я был ротмистром, таким же неутомимым в поисках приключений, как мой бездельник Фриц — в своих проказах. Как уже заведено на белом свете, так оно и получилось: зимой — на постое, весной — на коня. Не обошлось без слез. „Одной больше, одной меньше“, — думал я тогда. Потом стали приходить письма, которые хорошо годились для разжигания трубки, — хороший офицер в наше время вообще склонностью к чтению не отличался. Но однажды, поздно ночью — утром намечалась одна небольшая баталия — на глаза мне попался листок бумаги; я стал читать и перечитывать его при свете походного фонаря и изрядно прослезился, когда наконец лег спать. До баталии в тот раздело не дошло, но все говорило о том, что скоро настанут горячие деньки. Отпуск в те времена получить было очень трудно, а еще труднее — разрешение от старого Фрица[3] на женитьбу гусарского офицера. А ведь хватило бы одного выстрела в бою, и ребенок родился бы без отца. И я написал первые в своей жизни письма: одно — пастору, другое — девушке; пастор оказался не слишком щепетильным в таких вопросах, как это тогда довольно часто бывало. Но вот девушка — бог знает, какие бабушкины и тетушкины истории крутились у нее в голове; она считала, что порядочная девушка должна идти под венец со всеми подобающими церемониями: чтобы венчание было в церкви и чтобы по улице следовал настоящий свадебный кортеж. Пришлось идти на уступки. При дневном свете проделать это было невозможно, устроили при лунном, в глубокой тишине, что соответствовало романтическим настроениям невесты. Вообще-то какое мне было дело до того, что она нарядилась для этого в накрахмаленный чепец и старый белый стихарь священника времен Фридриха-Вильгельма I. Итак, я сказался больным, сел в почтовую карету и ровно в полночь вышел из нее в Анкламе в виде привидения».