Как-то утром сидел он за чертежным столом и делал эскиз нового здания, когда ему сообщили о приходе старой баронессы, дальней родственницы его отца. Как только Ипполит услышал имя баронессы, он тут же вспомнил, что отец всегда говорил об этой старухе с глубоким возмущением, даже с отвращением, и не раз предостерегал людей, которые намеревались с ней сблизиться, держаться от нее подальше, впрочем, никогда не указывая при этом причин. Когда старого графа начинали расспрашивать подробнее, он говорил, что есть некоторые вещи, о которых лучше помалкивать. Было известно только, что в столице ходили темные слухи о весьма странном, неслыханном уголовном процессе, связанном с баронессой, в результате которого она была разведена со своим супругом и изгнана из дома. Процесс удалось замять только благодаря вмешательству курфюрста. Ипполиту было очень неприятно появление персоны, к которой его отец испытывал отвращение, хотя причины этого отвращения оставались ему неизвестны. Однако обычай гостеприимства, особенно живучий в сельской местности, предписывал ему принять неприятную посетительницу. Никогда еще ни один человек, если не говорить об уродах, не производил на графа столь отвратительного впечатления, как баронесса. Войдя в комнату, она вскинула на графа горящие недобрым огнем глаза, сразу их опустила и почти униженным тоном попросила прощения за свой визит. Она посетовала на то, что отец графа, находясь в плену самых странных предубеждений, возникновению которых способствовали происки ее врагов, ненавидел ее до самой смерти и ни разу не оказал ни малейшей поддержки, несмотря на то, что она почти погибала в беспросветной нужде, сгорая от стыда за свое положение. И только сейчас, неожиданно получив во владение небольшую сумму, она наконец смогла оставить столицу и уехать в отдаленный провинциальный городишко. По пути туда она не сумела воспротивиться желанию увидеть сына человека, которого она, несмотря на его неправедную и непримиримую ненависть, все же глубоко уважала. Слова баронессы звучали проникновенно и правдиво; еще более растрогался граф, когда, отведя взгляд от неприятного лица старухи, принялся рассматривать восхитительное милое существо, пришедшее вместе с баронессой. Баронесса умолкла; граф, казалось, этого не заметил и продолжал молчать. Тогда баронесса попросила извинить ее смущение, из-за которого она сразу же не смогла представить графу свою дочь Аурелию. Тут только граф обрел дар речи и, покраснев до ушей, словно влюбленный юноша, попросил баронессу позволить ему исправить ошибку отца; допущенную лишь по недоразумению, и принять приглашение погостить у него в замке. Заверяя баронессу в своих лучших чувствах, граф взял ее за руку, но в этот момент слова застыли у него на устах, дыхание остановилось, и ледяной ужас охватил душу. Он почувствовал, как его руку сжали застывшие, словно в смертельной судороге, пальцы, а большая костлявая фигура баронессы, смотревшей на него невидящими глазами, показалась ему в своем неуместном ярком наряде раскрашенным трупом. «Господи, какая неприятность! И надо же… именно сейчас!» — воскликнула Аурелия и посетовала нежным, проникающим в сердце голосом на то, что ее мать временами неожиданно впадает в состояние какого-то столбняка, но это состояние обычно проходит довольно быстро, без всякого вмешательства. Граф с трудом освободился от мертвой хватки баронессы — и жизнь снова засияла всеми красками, когда он взял руку Аурелии и страстно прижал ее к губам. Граф, будучи уже далеко не юношей, впервые почувствовал всю силу страсти и тем труднее ему было это скрывать, а манера, в которой Аурелия воспринимала проявления его чувств, и ее детская милая непосредственность пробуждали в нем прекраснейшие надежды. Когда через несколько минут баронесса очнулась, она, естественно, ничего не помнила о случившемся с ней припадке, и заверила графа, что высоко ценит предложение погостить некоторое время в замке и согласна совсем забыть всю несправедливость, допущенную его отцом.
Таким образом, уклад жизни графа резко изменился; он склонен был считать, что особое благоволение судьбы привело к нему ту единственную, хоторая могла обеспечить высшее счастье земного бытия, став его горячо любимой, желанной супругой. Поведение старой баронессы оставалось прежним: она была спокойна, серьезна, иногда замкнута. При необходимости она выказывала кроткий нрав и открытое невинному признанию сердце. Граф постепенно привык к неестественно бледному лицу с причудливыми морщинами и скорбной фигуре старухи; он приписывал все это ее болезненности, а также мрачному увлечению: он узнал от своих людей, что она часто совершала ночные прогулки через парк к кладбищу. Он стыдился того, что раньше разделял предубеждения отца, а настоятельнейшие предостерегающие просьбы дядюшки преодолеть охватившее его чувство и прекратить связь, которая рано или поздно неизбежно погубит его, не оказывали на графа совершенно никакого воздействия. Убедившись в глубочайшей любви Аурелии, он попросил ее руки у баронессы; можно себе представить, с какой радостью она, вырвавшись из нужды и чувствуя себя в замке на верху блаженства, согласилась на это предложение. Бледность и то особое выражение лица, которое указывало на скрытую тяжелую и безысходную тоску, исчезли с лица Аурелии, и счастье любви струилось из глаз и румянило щеки.