— Не пугайся, Мария, Бога ради, — сказал Патрик. — Коли тебе не нравится эта очаровательная комнатенка, я, разумеется, не настаиваю, чтобы ты непременно оставалась здесь. Полагаю, этот маленький и несколько таинственный уголок лучше всего подойдет для детей. Они превосходно тут устроятся и очень скоро освоятся! Думаю, наша старшая дочь достаточно прилежна и серьезна, и я совершенно спокойно могу поручить ей все заботы о младших. Не правда ли, Мария? — обратился он к бледной худенькой девочке, носящей то же имя, что и ее мать.
— Да, отец, — ответила та, смущенно потупившись.
— Вот и отлично! — заключил хозяин, всем своим видом выражая полное удовлетворение, — Теперь это — ваша комната. Запомните: она будет называться…
— «Children's room»[4]? — предположила вторая дочь почтенных хозяев Элизабет.
— Нет, дитя мое, — отозвался Патрик. — Так было раньше. Это наименование звучит слишком просто и обыденно. К тому же оно не будет соответствовать вашей деятельности. Вы ведь быстро повзрослеете. Очень скоро вы оставите свои примитивные игры, и будете заниматься куда более серьезными и полезными вещами. А потому наречем это место, как подобает — солидно и респектабельно: «Children's study»[5].
Помолчав немного, он добавил:
— Возможно, это покажется вам несколько неожиданным, но очень скоро вы привыкнете.
— Может, все-таки не стоит поселять наших детей в такую холодную, сырую, тесную комнату с унылым видом на надгробья? — вмешалась миссис Бронте, успевшая немного прийти в себя от потрясения.
— Пустое! — решительно прервал ее Патрик. — Детям понравится здесь, ручаюсь, Мария. Это место не являет особо резкого контраста в сравнении с тем, что им доводилось видеть раньше.
Быть может, миссис Бронте в тот момент почувствовала негодование и протест, однако не стала более вступать в бессмысленные пререкания со своим супругом. Патрик, вопреки всей его природной суровости и неприступной отчужденности, обладал поистине уникальным даром убеждения. Обыкновенно речь его отличалась предельной простотой, неприхотливостью, отсутствием ярких красочных оборотов, придающих говору заметную долю изящества и пластики, за исключением лишь тех редких случаев, когда мистер Бронте пребывал в состоянии взволнованной экспрессии, вызванном страшным гневом или же, напротив, необузданным восторгом. Однако строгие короткие фразы, высказываемые им в весьма сдержанной манере, но с некой внутренней настойчивостью, граничащей порой с безрассудным упрямством, не проявляемым внешне, но чувствовавшимся в каждом его слове и движении, оказывали моментальное магическое воздействие на всех членов его семьи. Включая и гордую супругу, вопреки ее внешней мягкости и покорности отнюдь не отличающуюся податливым нравом. В непоколебимом упорстве на пути к достижению цели и в деловой хватке Патрик Бронте, пожалуй, мог бы поспорить с самим Гаем Юлием Цезарем.
Поначалу жизнь в новом доме текла довольно гладко и спокойно. Внезапная смена обстановки, непривычные предметы в повседневном обиходе вызывали у детей супругов Бронте живейший интерес. Хозяин же, почувствовав внезапный прилив энергии и окрыленный столь долгожданной свободой и независимостью, с небывалым рвением и усердием приступил к исполнению своих приходских обязанностей, получив наконец возможность, применив свои дарования и способности по назначению, показать на деле, чего он стоит.
С прихожанами преподобный Патрик Бронте держался официально, не проявляя ни малейших признаков дружеского расположения, что, впрочем, не подразумевало и наличия каких бы то ни было враждебных чувств у пастора к кому-либо из посетителей его прихода, заставляя, однако, ограничиваться в обхождении строгими рамками общепринятой формы вежливости. Подобные отношения не раздражали прихожан, а, напротив, определенно радовали, освобождая их от весьма обременительной необходимости выказывания поддельной теплоты новому пастору, вызвавшему поначалу всеобщее недоверие, плавно переросшее затем в крепкое и неизменное уважение приходской паствы к достопочтенному Патрику Бронте, что вполне устраивало обе стороны.