— Это единственная разумная реакция, на которую я надеялся, — сказал Роберт. — Я знал, что всегда могу рассчитывать на тебя.
Патнэм боролся с мыслью, что отец мог тайно жениться на женщине, бывшей на тридцать — нет, сорок! — лет моложе его. Брак в семье Баннермэнов был серьезной и даже торжественной проблемой, более всего напоминающей брак в Британской королевской семье — разумеется, с теми семьями, которые считались приемлемыми. Требовалось происхождение, воспитание и давнее состояние, а сама свадьба предполагала тщательную инструментовку, сбор всех родственников, труд десятков солидных юристов и — первое и самое главное — одобрение Элинор Баннермэн. Это отнюдь не значило, что Баннермэны не заводили любовниц и подружек, однако ни один скандал не омрачал жизни деда и прадеда Патнэма, за исключением финансовых скандалов, тех, что приводят в ярость журналистов и временные сенатские комитеты. Браки Баннермэнов были подобны союзам и слияниям финансовых компаний — они не могли закончиться так просто, и это была единственная причина, по которой Пат так и не женился.
— Господи… — произнес он. — Ты думаешь, это правда?
— Де Витт считает, что нет. Конечно, он придурок…
— А что думает бабушка?
— Грубо говоря, писает кипятком. Лишила бы отца наследства, если бы он все еще был жив. Она думает, что девушка мошенничает. Ради денег или славы.
— А ты что думаешь?
— Конечно, это сомнительно. Я не могу представить, чтобы отец направился в мэрию с девицей, годящейся ему во внучки, а ты?
Пат задумался. Роберт, как старший сын и предполагаемый наследник, имел больше оснований утверждать, будто он верит, что вся эта история вымышлена.
— Не знаю, — сказал он, пытаясь припомнить, что говорил ему отец при последней встрече. — Видишь ли, отец в некотором смысле изменился, когда я видел его последний раз. Много рассуждал о счастье.
— О счастье? Отец?
— Я видел его чаще, чем ты. — И это еще мягко сказано, подумал Патнэм. Разрыв между Артуром Баннермэном и его старшим сыном был окончательным и бесповоротным: каждый; из них твердо придерживался своей позиции, и ни с одной стороны годами не бывало порывов к примирению. Патнэм и сам встречался с отцом не часто, да и то, только когда его приглашали — Роберт же не виделся с отцом совсем. — Ты знаешь, отец всегда казался мне очень одиноким. И озлобленным. Но когда я пришел к нему пропустить бокальчик… примерно полгода назад, он весьма… хм… приятно расслабился. С большой надеждой ждал своего шестьдесят пятого дня рождения. Говорил о том, чтобы наладить отношения с тобой.
— Со мной?
— «Довольно уже, я собираюсь зарыть топор войны с Робертом», — заявил он мне. Сначала я очень удивился: Господи, это же совсем на него не похоже. А потом подумал: может, он просто принял перед тем пару скотчей, дай ему Бог здоровья, но знаешь, он совсем не выглядел пьяным. Видишь ли, это не то слово, которое для меня ассоциируется с отцом, но он казался почти… отвязанным[3]. Я по-прежнему уверен, что он пытался что-то мне сказать, но, как бы то ни было, он так этого и не сказал.
— Отвязанным? Не уверен, что правильно тебя понимаю. С шестидесятых каждый из нас жил своей жизнью.
— Да. Моя сторона, кстати, победила.
— Он мог быть влюблен? — спросил Роберт, игнорируя напоминание Патнэма об их старых политических разногласиях.
— Ну, в то время я этого не понял, но да… полагаю, мог. Кстати, еще один довод в пользу этого — на нем была полосатая рубашка.
Роберт поднял брови.
— Я не хочу сказать — в узкую полоску. Я имею в виду тот фасон, что выпускают Турнбулл и Ассер — большие, широкие ярко-красные полосы на кремовом фоне, вроде тех рубашек, что голливудские продюсеры покупают в Лондоне. Я бы и через миллион лет не мог представить отца в чем-либо подобном.
Роберт мгновение посидел в молчании. Окинул взглядом собственные белоснежные манжеты. Его одежда была столь же консервативна, как и у отца. Его вкусы формировались семейными традициями и требованиями политики. Старый Кир Баннермэн всю свою жизнь одевался по моде своей юности — возможно, он был последним человеком в Америке, носившим высокие ботинки с застежками и накрахмаленный белый воротничок, его сын Патнэм носил темно-синий костюм с визиткой даже в Кайаве, Артур Баннермэн сохранял верность двубортным костюмам еще долгое время после того, как большинство людей от них отказалось, и всегда одевался так, будто собирался на собственную инаугурацию или по меньшей мере на заседание совета директоров.
Роберт затушил сигарету, встал, пересек комнату и задержался перед высоким окном, спиной к Патнэму, глядя на холмы. Он провел рукой по панели, любовно коснувшись замысловатой резьбы кончиками пальцев, затем заложил обе руки за спину.
У Патнэма возникло знакомое ощущение страха и вины, потом он осознал, почему: так всегда стоял отец — высокая, прямая фигура, руки заложены за спину, — глядя на Кайаву из окна, словно для того, чтобы собраться с мыслями, перед тем как обернуться и произнести свой приговор над одним из детей.
Со спины Роберта можно было почти принять за отца — те же широкие плечи, прямая осанка, те же сильные, нервные пальцы, — единственный видимый признак хорошо скрываемой тенденции к нервному напряжению. С детства Роберта считали «натянутой струной», величайшие усилия нянек, учителей и директоров школ и тренеров по атлетике были призваны это исправить, несмотря на то, что и сам Артур Баннермэн и отец его Патнэм были хорошо известны склонностью к мрачности и «трудны» в общении. Как все люди, жившие на нервах, они были подвержены непредсказуемым приступам самой черной депрессии, как если бы напряжение жизни с именем и богатством Кира Баннермэна было больше того, что они могли вынести.
— Здесь слишком много гнилья, которое пора выкорчевать, — сказал Роберт, явно про себя.
Патнэм не понял, о чем думает брат — о деревьях или о прислуге. Основная разница между ними двумя крылась в том, что Роберт был очевидным наследником, и всегда хотел им быть.
Если бы Джон был жив… но его не было. Патнэм спросил себя, придет ли когда-нибудь время, когда эта мысль перестанет посещать его по нескольку раз в день, — и не только его, но и всех в семье, включая Роберта. Особенно Роберта.
Джон, с его легкостью, счастливым очарованием, чувством юмора, страстными порывами, Золотой Мальчик, никогда не испытывавший благоговения перед богатством, спокойный в сознании того, что когда-нибудь оно будет принадлежать ему и он уже точно знает, что с ним делать…
Все любили Джона, даже Роберт — хотя последнему и приходилось постоянно скрывать зависть или горькое сожаление, что какой-то нелепый случай сделал его вторым в роду. Он постоянно стремился во всем победить своего старшего брата, но даже, когда это ему удавалось, с его стороны это была все равно безнадежная затея, ибо Джон всего достигал без труда, тогда как Роберт должен был потеть, сражаться и тренироваться с той мрачной решимостью, из-за которой его победы зачастую выглядели бесплодными. Он соперничал с Джоном во всем, от плаванья и лазанья по деревьям до борьбы и скоростных гонок, но Джона, казалось, совсем не заботило, победит он или нет, как если бы он просто уступал страсти Роберта к соперничеству, но даже, когда он проигрывал, всегда казалось, что он мог бы победить, если бы только захотел немного постараться. Он не то чтобы воспринимал Кайаву и богатство как должное — он был слишком умен для этого, — но создавалось впечатление, что в жизни для него есть более важные вещи, в отличие от Роберта, чья одержимость тем, что не должно было ему принадлежать, каждому бросалась в глаза.
Конечно, Кайава, как и богатство, ей представляемое, были слишком велики, чтобы «принадлежать» одному человеку, но контроль над всей паутиной трестов, корпораций и фондов традиционно переходил к старшему сыну из рода Баннермэнов, вместе с ограниченной, но весьма значительной властью принимать финансовые решения от имени всей семьи.