Больно было, что никто — ни Саймон, ни де Витт, ни пресса — не допускали даже возможности, что она любила Артура или что она могла испытывать после его смерти какую-либо скорбь. Даже мать, когда Алекса наконец собралась с силами и позвонила ей, казалось, думала, что все происшедшее — ошибка, точнее, доказательство, что ее дочь совершенно не способна подцепить нормального мужчину. Она предполагала, что Артур Баннермэн, будучи богатым и старым, хотел получить от Алексы какую-то выгоду. Все то немногое, что она знала о нем, она почерпнула из телепередач во время его политических кампаний, тогда как даже его сторонники были согласны с тем, что он не обладал талантом выступать в средствах массовой информации, и выглядел там как надменный WASP-аристократ.
Газеты придерживались той же точки зрения. Если читать между строк, некрологи описывали холодного, надменного, амбициозного человека, «рожденного с золотой ложкой во рту», который считал, что Белый дом должен быть преподнесен ему по первому же его требованию. То, что он был либералом и интернационалистом как раз в то время, когда республиканская партия повернула вправо, игнорировалось, его филантропия, так же как огромные вложения в искусство подавались как искупление вины того, кто был слишком богат, гораздо больше, чем это было прилично.
Это был не тот человек, которого она знала, и ее удивляло, что представления газетчиков о нем так отличались от ее собственных. Он достаточно рассказывал о своих родных, что становилось ясно — они также относятся к нему по-другому. Она знала — или думала, что знала — о них столько же, сколько о собственных братьях, а может, и больше, ибо в последние полгода она была в той же мере его собеседницей, как и любовницей, словно ему было необходимо с кем-то поговорить, с кем-то, не принадлежащим к его семье или же семейным служащим — небольшой армии юристов, финансовых советников и прочих, защищавших Баннермэнов и их богатство от внешнего мира.
— Ты слушаешь, или я говорю для себя?
Что бы Саймон ни сказал, она это пропустила, поглощенная собственными мыслями, от которых, поняла она, толку было мало.
— Извини. Я задумалась.
— Это хорошо. Что тебе следовало бы делать, так это думать. И если подумаешь как следует, поймешь, что я прав. Причина, по которой ты совершаешь глупость, извини, ошибку, — бодро продолжал Саймон, — в том, что Баннермэны располагают тяжелой артиллерией. Зачем их дразнить? Пусть они придут к тебе. Они это сделают, рано или поздно.
— Это очень похоже на то, что сказал де Витт.
— Ну, он же не полный идиот, Алекса. Допустим, здесь он изгадил все, что мог, но ведь ведение подобных дел — не основная его специальность. То, что он допустил промах в обращении с прессой, не значит, что он не умеет обращаться с семьей Баннермэнов. Правда, учитывая, какую рекламу он им создал, возможно, де Витт сейчас любим семейством не более, чем ты.
У Алексы едва не сорвалось с языка, что у нее больше причин жаловаться на прессу, чем у Баннермэнов, но это была не та тема, которую ей хотелось обсуждать, даже с Саймоном.
За последние сорок восемь часов в стране вряд ли осталась газета, не напечатавшая ее фотографию на первой полосе, вместе с измышлениями по поводу смерти Артура.
Саймон предупреждал ее с самого начала, что избежать скандала практически нет возможности, и был прав. Идея одеть Артура и перенести его в гостиную произвела, как он и предсказывал, прямо противоположный эффект. А то, что она скрылась из виду, только разожгло аппетиты прессы.
Де Витт настаивал, чтобы она «пригнула голову», и она так и поступила, прячась на квартире Саймона, в то время, как газетчики раскапывали то малое, что могли о ней выведать. Ее описывали как «блистательную супермодель», люди, которые ее едва знали, выдавали небрежные и лживые домыслы об ее отношениях с Артуром Баннермэном. Ее мать, пойманная прибывшим на ферму в Иллинойсе корреспондентом «Нью-Йорк пост», категорически отказалась отвечать на вопросы.
Элемент тайны, конечно, лишь обострил любопытство, чего не мог предвидеть де Витт. «Если они не сумеют найти вас, то постепенно утратят интерес, — сказал он тогда. — Когда все устоится, возможно, вы сумеете переговорить с Семьей». Де Витт всегда упоминал семейство Баннермэнов так, словно оно писалось с заглавной буквы, и не иначе. «В конце концов, никто не заинтересован, чтобы все это превратилось в цирк».
Его аргументы показались Алексе разумными — «цирк» было последнее, чего она хотела. И она в точности знала, что случится, если репортеры найдут ее теперь, когда она представляет главную приманку. Она была готова, хотя бы из уважения к Артуру, молчать о браке, пока не возникнет возможность объявить о нем достойным образом и не созывать пресс-конференцию, дабы сообщить эту новость самой, — чего, как она догадывалась, боялся и де Витт.
В результате, поскольку свою версию она так и не заявила, все считали, что она была любовницей Артура Баннермэна или содержанкой, своего рода «девушкой по вызову». От этого она начинала приходить в ярость, не только из-за де Витта, но и из-за того, что сама была столь наивной.
Саймон откашлялся.
— Де Витт из ботинок выпрыгнет, когда тебя увидит.
— Меня не волнует де Витт.
— Знаешь, в чем твоя проблема?
Алекса не знала и не хотела знать, но покорно согласилась просветить себя в этом отношении.
Она выглянула в окно, пытаясь понять, скоро ли они приедут. Промелькнул указатель с надписью «Шульцвилль». Она увидела ферму на холме, однако она ничем не напоминала фермы ее детства, тянувшиеся вдоль равнины. Она успела заметить огромный белый дом с зелеными ставнями, стоящий среди деревьев, красный амбар, плетеную изгородь, небольшой яблоневый сад, лошадей и коров — короче, это была ферма из ее детской книжки с картинками. У нее же самой не было романтического представления о фермах.
— Твоя проблема, — продолжал Саймон, не дождавшись ответа, — в том, что ты романтик. В глубине души ты веришь, что Баннермэны готовы тебя встретить с распростертыми объятиями. Так ты ошибаешься. Богачи — как ты понимаешь, я говорю о настоящих богачах, — эгоистичны и жестоки. Я учился с ними в школе, поэтому знаю. Никогда не забывай об этом.
— Артур таким не был.
Саймон выпустил руль, чтобы раздраженно взмахнуть руками, прежде чем начать обгон очередной машины.
— Может, с тобой и не был. Но бедняга был безнадежно очарован тобой. Я всего лишь пытаюсь сказать, чтоб ты не судила о других Баннермэнах по своим отношениям с Артуром.
— Я их ее боюсь, Саймон, если ты это имеешь в виду.
— Ну и зря. Старая леди, говорят, это огнедышащий дракон. А что до Роберта, я немного с ним знаком. У него порядком обоснованная репутация настоящего мерзавца.
— Я знаю о Роберте, — сказала она, сознавая, что это звучит слегка самодовольно — но Артур часто говорил о своих детях — слишком часто, порой казалось ей.
— Но ты с ним не знакома.
— У меня такое чувство, что знакома. Нельзя было провести много времени с Артуром, не затронув эту тему.
— Он, должно быть, по-настоящему ненавидел своих детей, в особенности Роберта.
Эта мысль ее удивила. За последние два дня Саймон был так занят, защищая ее — и себя — от газетчиков, что им почти не выпадало случая поговорить. И теперь, когда они разговорились, она чувствовала, что обижена его вопросами.