Она взглянула в зеркальце, убедилась, что шляпа сидит правильно, и опустила короткую вуаль. Нечто подобное она раньше видела только в телесериалах с Джоан Коллинз, которая, казалось, была рождена в шляпке с вуалью. Правда, Алекса уже не застала вуалей, даже коротких, и было нелегко отыскать такую за рекордный срок, но она понимала, что на похороны Баннермэна она не может появиться иначе.
Она положила ладонь на руку Саймона и крепко сжала.
— Едем дальше, — сказала она с большей отвагой, чем испытывала.
Роберт Баннермэн стоял на каменных ступенях церкви, выстроенной его дедом. Его красивые черты красноречиво выражали величественную скорбь.
Рядом с ним находились его кузен, преподобный Эммет де Витт, и ректор церкви, и с того места, где они стояли, им было хорошо видно, как на церковном дворе мельтешат их дальние родичи, приветствуя друг друга с сердечностью, которая могла бы показаться сторонним наблюдателям мало подходящей к ситуации.
Похороны были редкой возможностью для наследников Кира Баннермэна продемонстрировать себе и другим, что они принадлежат к одной из самых знаменитых семей Америки и что Кайава и все ее окружающее — часть их наследия. Некоторые из них занимали важные посты в бизнесе, но большинство были просто богатыми бездельниками того сорта, что проводят зиму на Палм-Бич, а лето — в Мэйне. Никто из них не был беден по общепринятым стандартам — почти все родственники обладали какой-нибудь долей по крайней мере в одном из трастовых фондов, — но только дети и внуки Кира Баннермэна были напрямую связаны с Кайавой и семейным состоянием.
— «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное», — произнес Эммет де Витт своим пронзительным голосом. — Думаю, это могла бы быть подходящая тема для проповеди.
— Это очень опасные слова, Эм. Тебя линчуют. А я собственноручно затяну петлю на твоей шее. Так что подумай.
— Не беспокойся, Роберт. Я отверг ее. Подумал о том, что бы сказала Элинор.
— Делай так каждый раз, старина.
Преподобный Эммет де Витт обычно не увиливал от своего христианского долга, даже в ущерб интересам семьи. Когда Сеймур Херш заявил в «Таймс», что Фонд Баннермэна владеет акциями Южно-Африканских золотых приисков, Эммет де Витт без колебаний организовал против Фонда пикет, и демонстративно его возглавил — что при его шести с лишним футах роста было не трудно. Он возглавил и марш протеста безработных женщин с окрестностей Гудзона, у которых были маленькие дети, до самых ворот Кайавы после закрытия местного абортария и участвовал в сидячей демонстрации престарелых бедняков на Пятой авеню, когда «Пост» раскопала, что Артур Баннермэн намеревается снести ряд старых, гнилых многоквартирных домов в Вест-Сайде, чтобы возвести на их месте музей.
Де Витт был одним из самых известных священников в стране, постоянно приглашаемый на университетские лекции, телевизионные ток-шоу и марши протеста у атомных станций. Эта знаменитость больше общалась со своей паствой в «Шоу Фила Донахью», со страниц «Плейбоя» и на мирных демонстрациях, чем с кафедры своей роскошной церкви в Ист-Сайде, прихожане которой считали его предателем их самих — и своего класса.
Де Витт башней возвышался над Робертом Баннермэном и ректором, а они оба в коротышках не числились. Его кудрявые рыжие волосы двумя рожками торчали на голове, открывая посередине лысую макушку, что придавало ему на расстоянии определенно клоунский вид. В противоположность ректору, облаченному по всем правилам «высокой церкви», он был в простом черном костюме, а на шее вместо креста у него висел символ борца за мир. Глаза его за толстыми стеклами очков горели маниакальной решимостью, пугавшей посторонних.
— Я предполагал, что мы можем ожидать президента или вице-президента, и губернатора, — сказал ректор с нотой разочарования в голосе. Не имея выбора, он великодушно согласился с тем, что службу проведет Эммет де Витт. По семейной традиции, если кто-то из родственников Баннермэна имел священный сан, то именно он проводил заупокойную службу, если в семье кто-то умирал. Взгляды Эммета де Витта оскорбляли большинство его родственников, а Элинор вообще считала его эксцентричным до грани сумасшествия, но он был рукоположенным епископальным священником и сыном ее старшей дочери, так что вопрос обсуждению не подлежал.
Ректор был последним, кто стал бы спорить. Более десяти лет сам епископ Олбани пытался как-то приблизить церковь в Кайаве к земле и сделать ее чем-то большим, чем частная капелла Баннермэнов. Элинор сражалась с епископом зубами и когтями, Она прекратила пожертвования разным протестантским благотворительным организациям, успешно лоббировала провозглашение церкви исторической достопримечательностью, и наконец подала на епископа в суд. И он уступил превосходящим силам противника. «Оставьте все как есть до тех пор, пока старая дама жива», — сообщил он юристам епархии.
Роберт Баннермэн подумал, что эта фраза вполне могла быть семейным девизом. Пока Элинор жива, ничто в Кайаве не должно меняться — слугам выплачивается жалованье еще долго после того, как от них не станет никакой пользы, стойла полны лошадей, хотя на них редко выезжают, десяток садовников заняты только сметанием с каждой дорожки палой листвы и веток, горничные прибирают спальни, которыми никогда не пользуются, и зажигают огонь в каминах, который никого не согревает…
Роберт неожиданно обнаружил, что ему трудно представить Кайаву без Элинор — и у него возникло подозрение, что он единственный член семьи, хотя бы попытавшийся это сделать. Его собственный отец почти до самого конца безропотно подчинялся желаниям Элинор, и Роберта мучило подозрение, а не была ли постыдная любовная связь отца его первой и, как оказалось, последней и роковой попыткой мятежа? Конечно, Сеси и Пат никогда не ставили под вопрос власть бабушки над семьей, и еще меньше, — этот ректор, терпеливо ожидавший ответа Роберта.
Роберт откашлялся.
— Учитывая обстоятельства смерти отца, казалось более разумным устроить частную церемонию. Президент, конечно, предлагал приехать, но бабушка решила, что мемориальная служба в Нью-Йорке будет более уместна, когда слухи утихнут…
— Разумеется, — сказал ректор с благостной улыбкой. Элинор была его хлебом и маслом. Если бы она предложила провести заупокойную службу на языке суахили или на вершине Эмпайр Стейт Билдинг, ректор и тогда бы нашел возможность это одобрить.
— Кто-нибудь говорил с молодой женщиной? — спросил Эммет де Витт. Он вырос среди своих кузенов, детей Баннермэна. Очень неуклюжий в детстве, он был вечной жертвой Роберта во всевозможных играх и бесконечных розыгрышах. И теперь он сам получал особое удовольствие, затрагивая тему, несомненно, самую болезненную для Роберта.
Роберт одарил его холодным взглядом, настолько напомнившем Эммету о детстве, что он на миг пожалел о своем вопросе.
— Твой отец разговаривал с ней, Эм. От него я понял, что она — весьма крутая малышка.
— Мой отец это сказал?
— Ну, не дословно. Но у него было впечатление, что она совершенно невозмутима. Ни слезы не пролила! Не совсем обычно для молодой женщины двадцати четырех лет, стоящей над трупом своего любовника, не правда ли?
— Возможно…
— Никаких проклятых «возможно», Эм. Мы имеем дело с серьезным противником. И давай оставим это, ладно? Приехали Сеси и Пат.
Роберт спустился, чтобы распахнуть дверцу лимузина. За ним следовал Эммет — полы его сюртука хлопали, на щеках пламенел румянец. С самого раннего детства он не мог справиться со своими чувствами к Сесилии Баннермэн, но, хотя она всегда принимала его сторону против Роберта, однако так и не позволила, чтобы их отношения перешли грань дружеской привязанности, к его глубокому сожалению.