Комната пропахла винными парами и человеческими испарениями. На стуле орал проигрыватель, а на полу валялись исписанные листы. Дьюит остановился в дверях.
— Уже полночь, а кроме вас есть и другие люди, — дружелюбно заметил он.
А какое мне дело до других людей и вообще до всего мира, пусть и в полночь? Убирайтесь к черту!
Около проигрывателя Дьюит заметил складной нож с пробкой на штопоре. Он раскрыл нож и перерезал шнур, идущий от проигрывателя к колонке. Вой прекратился.
— А что, и две другие дочери старого мошенника вернулись? — Эррис не обратил ни малейшего внимания на самоуправство Дьюита и потянулся к очередной бутылке. — Выпейте и вы глоточек. Это согревает, когда подумаешь, как неуютно сейчас этому бандиту в могиле.
— Чтобы это себе представить, мне напиваться не нужно, — сказал Дьюит, возвращая бутылку. — Я вообще не пью.
— Даже когда ложитесь с бабой? — В глазах Эрриса зажглись живые огоньки.
— Ну тогда уж тем более, — серьезно ответил Дьюит. — Зачем? Ведь пьяный все ощущает слабее трезвого. И соображает хуже. — И, помолчав, добавил: — Проспитесь, а завтра мы побеседуем, ладно?
Когда он вернулся, Энн все еще стояла перед зеркалом. Взглянув на стену, Дьюит увидел около двери семейную фотографию. Он еще не знал, что слева и справа от Энн расположились ее сестры. Младшая — рыжая Гилен Скрогг — была красива своенравной суровой красотой, зато блондинка Лайна, хотя и весьма привлекательная, выглядела усталой и отрешенной. Впереди сидели родители: высохшая озлобленная женщина в черном и рядом ее супруг — крупный, самодовольный, с чувством собственного достоинства на лице, в капитанской форме со шнурами и якорями.
Что прежде всего бросалось в глаза, так это сходство всех трех сестер с отцом и между собой, тогда как мать, казалось, не имела к ним вообще никакого отношения. Дочери были в отца — чувственные создания, страстно любящие жизнь. Мать — наоборот, волевая, расчетливая, с большим самообладанием. Любила ли она своего мужа? Или ненавидела? Страдала ли из-за его любовных похождений? Или давно примирилась с ними? И какова ее роль в истории с наследством? Может быть, это она уничтожила завещание, согласно которому все имущество якобы оставалось дочерям?
— Если я вам больше не нужна, тогда я пойду. — Энн прервала его мысли. — Когда вам подать утром кофе?
— Не раньше десяти.
Он повесил куртку на спинку стула, как бы показывая этим, что желает наконец остаться в одиночестве, но что-то в ее взгляде сказало ему, что ей не хочется уходить, что она боится уйти, что ей хочется остаться у него комнате.
— Может быть, это и лишнее, — сказала она нерешительно, — но я могу сменить белье. В шкафу есть чистые простыни.
— А где туалет? — спросил он, обернувшись к двери.
— Там, у входа, но…
— Да что с вами такое?
— Я понимаю, что это глупо, но мне страшно оставаться здесь одной. С тех пор как я отвезла маму в богадельню в Чезвик, не нахожу себе места. Как только стемнеет, слышу какой-то шум в комнатах, шаги, шорохи, хотя знаю, что, кроме этого пропойцы Эрриса, здесь никого нет.
— А где ваши сестры?
— Они еще в Дублине.
— Может быть, это Эррис бродит?
— Нет, я каждый вечер загораживаю его дверь ведром и ставлю сверху бутылку. Если он откроет дверь, то я сразу услышу грохот.
Энн подошла к шкафу, достала сверху ключик, отперла шкаф и вынула оттуда простыню и пододеяльник. По тому как медленно она разглаживала руками простыню и как обстоятельно затыкала ее под матрас, видно было, как ей не хочется уходить.
Дьюит раздвинул занавески и выглянул в окно. Оно смотрело на море. Ветер, то усиливаясь, то ослабевая, гнал черные тучи по небу, они то и дело закрывали луну, и необъятная даль океана погружалась в неверный полумрак.
Энн не знала, какой бы еще придумать предлог, чтобы подольше задержаться.
— Не такая уж я и трусиха, — сказала она, с трудом подбирая слова, — но с тех пор как умер отец, я день ото дня все больше беспокоюсь
— А почему? — поинтересовался Дьюит.
— Все время думаю о нем, но не только потому, что он вроде как завещал все деньги мне, Лайне и Гилен. Он был такой замечательный, — тут ее лицо приняло мечтательное выражение, — хоть и всегда немного навеселе, но постоянно в хорошем настроении и готовый пошутить. Его все любили. А какие он рассказывал истории! Героем был всегда он сам, и можно было часами слушать, даже если в этих историях концы не сходились с концами. И пел он тоже замечательно, голос у него был — заслушаешься. И у женщин не знал отказа. Но можно было рехнуться, когда он начал чуть ли не каждый день составлять новое завещание и прятать деньги по всем углам. Мы все искали до одурения, а он весело смеялся.