Раз Джим подошел ко мне прямо в обход разделяющего нас забора.
- Бруно, у меня горе. Сын умер. Так обидно, несправедливо. Его... его только что повысили по службе, дали неплохие деньги... Джим назвал сумму, стал жестикулировать, не находя слов, заплакал.
С тех пор он пропадал все чаще и чаще. Появляясь, часами сидел недвижный на солнце,опустив большую голову в руки. Вылитый Папа Иоанн. Нетронутая газета валялась под стулом. Не сразу, я решился сам к нему подойти. Джим поднял голову, улыбнулся, сказал, что причину нашли. Он дал мне потрогать костистый желвак на боку размером с биллиардный шар. Рак. Лиха беда. Мы еще повоюем, Бруно...
Скоро дом опустел. На дожде мокла риэл-эстейтная табличка о продаже. Новыми соседями, купившими Джиммин дом, не без моего содействия, оказались свои, русские - Эмма и ее муж Мавродий. Я их немного знал еще с тех времен, когда приезжал в Сухуми, где за Мавродием ходила слава отчаянного джигита и денди. У него, отставного артиллерийского офицера, был светлый взгляд, аккуратно подстриженные усы и безупречный костюм в любую курортную жару. О природных анатомических данных Мавродия циркулировали упорные слуxи. Одним из его легендарных подвигов, передаваемых из уст в уста, была история со столичной певицей из академического Большого театра, приехавшей на гастроли в Сухуми. Мавродий, как открылось позже, заключил отчаянное пари и зашел прямо к ней в номер в гостинице Сакартвелло. Певица ахнула отнегодования, хотела выгнать, хлопнула дверью - отсыревшая дверь скрипела, не закрывалась. Мавродий вынул увесистую пачку денег и ею заклинил дверь насмерть. Он вышел из номера утром, душистый, гладковыбритый, как всегда. Пил турецкий кофе на набережной с товарищами; ни слова о бурной ночи, только посмеивался в усы.
Певица, естественно, добивалась новых встреч - все безуспешно.
Старик-почтальон, абхазец, таскал в гору полные сумки ее писем к Мавродию, но тот - ноль внимания. Эпизод был исчерпан.
Красавицу Эмму Мавродий увел практически из-под венца, когда она с женихом, очень уважаемым доктором экономических наук, и с его коллегами приехала отдыхать в Гагры. Говорят,то была ужасная драма, отчаянная любовь. Мавродия никогда не видели настолько ревнивым. В Эмму, конечно, были влюблены все. Все, кто ее знал. Я не вижу надобности исключать себя из этого почетного списка. Эмма неизменно была ренуаровской женщиной в полном смысле этого слова. Даже в девичестве, она не старалась имитировать распространенный теперь вертлявый, спортивный тип 'унисекса', девушки-подростка. Эмма всегда оставалась женщиной, ничуть не толстой, но,что называется - 'в теле', полнокровной и соблазнительной всем своим непередаваемым амбиянсом. Это - при полной корректности и строгом соблюдении норм приличия, как в одежде, так и в манерах.
В связи с ее обликом я сначала думал о ренуаровских портретах Жанны Самари из Комеди Франсез, но потом пришел к мысли, что лучшим Эмминым прототипом можно считать , скорее, мадам Нини Лопез, изображенную в картине "В ложе". Там с нею рядом изображен брат художника -Эдуард, глядящий вверх, на галерку в театральный бинокль. Более того, я готов заявить, что не будет большого преувеличения представить себе на минуту, что никто иной, как сама Эмма и Мавродий запечатлены на этой картине именитого мастера, знатока женских чар.
В Америке, на мой взгляд, Эмма и Мавродий выглядели все так же безупречно. Эмма преподавала русский язык в колледже. Мавродий держал страховой и бухгалтерский бизнес. Перед въездом в купленный дом Мавродий нанял мастеровых и выломал, вычистил, переделал все, что так кропотливо строил мой неутомимый сосед Джим. Из окон летели клочья перегородок и старые стены; грузовики увозили контейнеры со строительным мусором - с джимминовыми заботливыми пристройками и дополнениями, с обшивкой внутренностей. Так кончился дом, что построил Джим.
На месте зарослей боярышника поставили новую террасу; под каштаном повесили качели.
Вечером, по русскому обычаю, на террасе пили чай. Если не было гостей, мы беседовали с Мавродием. Эмма, уложив спать Бобби, задумчиво, одна в сумерках качалась на качелях. Мавродий - человек обычно немногословный, но, случалось, его прорывало. С бытности своей в дальнобойной артиллерии, он вынес склонность к математике и геометрическим построениям. С некоторых пор он любил говорить о вечном. Попробую передать кое-что из наших с ним любомудрий.
По выведенной нами теории, смерти не существует - лишь наше восприятие-воображение. Вообразим лучше, решили мы, следующее - мир во всех его немыслимых измерениях пронизан энергетическими линиями, находящимися в непрестанном хаотическом движении, которое зовут Временем, Магией или Богом... Для 'линии' - неплохой пример - световой луч. Как ни трудно поверить, любая светящаяся точка, которую мы видим, и от ручного фонарика, и от далекой звезды, есть материальный непрерывный луч света, попадающий прямиком нам в глаз. Так что линии - не выдумка, а простая реальная вещь. Из них сделана сеть, которая сама себя вяжет. Каждый ее узелок - перекрестие струн, в зависимости от множественности и сложности узла, создает для нашего восприятия тот или другой объект - улитку, кошку, человека. Две линии камень, миллиард - человек. В движении мирозданья развязываются одни узлы, завязываются новые. Сложному органическому клубку, конечно, труднее сохранить постоянство, чем мрамору, переживающему века. Не забудем, что эти видимости состояний важны только для глаза нашей конструкции. Ничто, по-существу, не рождается, не умирает - одни рекомбинации извечны...
Подходила Эмма, садилась мужу на колени, говорила: - Вчера в колледже я им объясняю, что мотор сам не вращается, крутится только ротор. Или, что в труде какого-то советского эпидемиолога сказано: - Благодаря токсическим эффектам вымирает все живое... Кого тут 'благодарить', спрашивается? Надо же немножко следить за своей речыо. Даже у Есенина клен 'опавший', думаю, опавшие - это листья; не клен, как вы считаете? Человек без одежд раздетый, но не опавший? Мавродий, дождавшись паузы, продолжал; - Помню, перед самым нашим отъездом, на Новодевичьем, на одном могильном камне читаю -'Чаша дел его полна и его душа чиста перед Богом'. Ужас какой! Выходит, что это Богу требуется от нас больше дел? Не мы ли сами стараемся заморочить себя работой, чтобы убежать от смерти? Говорим ей - чур меня, я занят, я тяжело работаю... Что скажешь на это, мой мудрый редактор?
- Нам, Маврик, нужно на той, на другой стороне побывать сначала, чтобы верно ответить.
- ...Вот я и хочу сказать, кажется, великий Гудини обещал, что он как-нибудь изловчится и подаст знак с другой стороны-. Мавродий крепче стискивал Эммины плечи. - Не знаю, что там Гудини, но, если я уйду первый, тебя, мой Эммаус, Минни Маус, сердце мое, запомни это покрепче, тебя я не оставлю без моего привета оттуда...
Я сидел и думал о 'чаше дел' и о вечном трудяге старике Джиме. Может быть, это он сейчас навел Мавродия на мысль вспомнить могильную надпись; может, то был Джиммов вариант знака, его лучик, отправленный мне, или тому, кто поймает и поймет?