Я закончила гимназию и поступила на Бестужевские курсы.
Весь этот вихрь невольно увлек меня. Мне хотелось чего-то нового, необычного… Я тогда и решила стать поэтом или прозаиком. Актрисой — банально. Да и с моим высоким голосом, и внешностью, далекой от роковой красавицы. А стать поэтессой — очень заманчиво. Ахматова, Цветаева, Черубина де Габриак… Но надо признать, что таланта у меня маловато или вовсе нет. Я помню, как сидела и записывала свои мысли в тетрадь, а потом вдруг замерла — за окном было так красиво: золотые листья, легкий шум, ветер, прозрачно-сладкий воздух…
Мне хотелось написать стихотворение, которое бы передавало все это. Но написав одну строчку: «Как нежен медовый воздух» — я остановилась, дальше ничего не шло. Хоть плачь! Я сидела и кусала губы. Что-то мешало мне… Как будто бы мой душевный подъем, вызванный красотой, весь иссяк, и я стала смоковницей бесплодной. И это было невыносимо больно. Я ждала продолжения, а его не было. Я так и замерла, словно растворилась в этой минуте, время остановилось, даже часы перестали тикать, на дом опустилась благодатная тишина… Я не слышала ни голоса матери, ни быстрых шагов кухарки, ни чьих-то криков за окном. Я погрузилась в это нечто… И только потом голос матери вывел меня из этого состояния.
— Лиза! Лиза! — кричала она мне. — Тебе плохо?
— Плохо? — подняла я на нее глаза. — Почему ты об этом спрашиваешь?
— Видела бы ты себя со стороны! — сказала мать обеспокоенно. — Лицо пошло красными пятнами, я тебя зову — а ты не слышишь!
— Я и правда тебя не слышала! — искренне сказала я и тут же пожалела о своих словах, потому что в глазах матери отразился явный страх. — Прости, мамочка, — тут же торопливо добавила я. — Задумалась. Иногда у меня бывает.
— Ты что-то писала? — кивнула матушка на тетрадь.
— Да, — я невольно залилась краской и прикрыла тетрадь локтем.
— Елизавета, я надеюсь, что ничего богохульного и непристойного здесь нет, — строго сказала мать.
— Нет. Все в порядке. Не беспокойся, мамочка!
Она наклонилась, поцеловала меня в лоб и ушла. И после нее в комнате еще какое-то время витал запах туалетной воды, которой она любила душиться.
А я после ее ухода задумалась. Эта минута, когда я провалилась в какое-то другое измерение, была невыносимо сладка и волнующа. По моему телу прошла судорога блаженства, но в этом я никому бы не смогла признаться. Здесь было что-то неприличное…
Вопреки мыслям матушки, я не была таким уж невинным и оторванным от жизни существом. Мы в гимназии уже знали об отношениях мужчины и женщины почти все, для нас не было здесь тайн и загадок. А моя подруга Муся Саблина показывала неприличные фотографии, найденные у брата. Мы их рассматривали, хихикали, отводили глаза и снова украдкой смотрели на неподобающие позы и прочие признаки страсти, о которой поэты писали так возвышенно. Ведь на самом деле все было не так. Проще и хуже… И все же с некоторых пор плотская страсть стала волновать меня. И все сильнее. Когда я сказала об этом Мусе, она хихикнула, зажала себе рот рукой и призналась, что у нее происходит то же самое. И что надо скорее выходить замуж. Правда, пока не за кого, со вздохом прибавила она.
Весна, лето, начало осени пролетели в каком-то чаду, нервы были взвинчены — я часто то плакала, то разражалась беспричинным смехом. Но вот эта минута, когда я провалилась в другую реальность. Мне страшно хотелось ее повторить. Но что это было — я не знала… И как снова вызвать то состояние — тоже.
А вскоре случилось еще одно событие.
За столом у нас редко говорили о политике, но тут мать произнесла с некой досадой и одновременно любопытством.
— Везде говорят о Распутине! Супостат эдакий! Окрутил императрицу, императора, все под его дудку пляшут! Истинно говорят: сатана во плоти! Как с ним кто столкнется, так все — пропал! — И мать несколько раз быстро перекрестилась. — Что за напасть на Россию! Где это видано — полуграмотный мужик всем вертит. Говорят, даже спит с императрицей. — И тут же мать нахмурилась, пожалела об этих случайно вырвавшихся словах.
А у меня все как-то странно болезненно и сладко сжалось внутри. Распутин!»