— Нина, пожалуйста! Подумай, что ты говоришь!
Я опускаю глаза на свои руки: один кулак крепко сжимает второй. Это жест для предлога «в». В беде. В любви. В случае.
— Я думаю, что дети таких вещей не придумывают. Что Натаниэль ничего не выдумал. — Я поднимаю голову и смотрю на мужа. — Сегодня домой не приходи, — велю я и с величайшей осторожностью иду к машине, как будто у меня внутри разбитое сердце.
Калеб смотрит вслед удаляющимся габаритным огням Нининой машины. Пыль, которая взметнулась из-под ее колес, оседает, и пейзаж становится таким же, как и минуту назад. Но Калеб точно знает, что сейчас все совершенно по-другому, что назад дороги нет.
Он все отдал бы ради сына. Всегда так было и всегда так будет.
Калеб смотрит на забор. Чуть больше метра, но он возится с ним добрую часть дня. Пока его сын в кабинете психиатра переворачивал мир с ног на голову, Калеб поднимал камни и притирал их друг к другу. Однажды, когда они еще встречались с Ниной, он показал ей, как притирать камни, которые, казалось, невозможно соединить. «
Все, что тебе нужно, — найти один общий край»,
Например, как в данном случае этот кусок кварца с неровными краями совместить с плоским, низким песчаником? Калеб поднимает глыбу песчаника и швыряет на дорогу — тот разлетается на куски. Поднимает кварц и швыряет в лес за спиной. Он рушит стену, всю сделанную работу, камень за камнем. Потом опускается на кучу битого булыжника и прижимает грязные руки к глазам, оплакивая то, что невозможно склеить.
Мне нужно съездить еще в одно место. Я, как робот, вхожу в кабинет секретаря суда Восточного округа. Как я ни пыталась, но не могла отмахнуться от наворачивающихся слез. Это непрофессионально, но на такие мелочи мне плевать. Это личное дело, а не только работа.
— Где у вас лежат бланки охранных судебных ордеров на несовершеннолетних? — спрашиваю я секретаршу. Женщина в суде работает недавно, и я забыла, как ее зовут.
Она смотрит на меня, как будто боится ответить. Потом указывает на лоток. Заполняет для меня одну форму — я отвечаю ей чужим голосом.
Меня принимает судья Бартлетт.
— Нина. — Он знает меня, меня здесь все знают. — Чем я могу помочь?
Я протягиваю ему ордер и вздергиваю подбородок.
Дыши, говори, сосредоточься.
—Я заполнила его от лица своего сына, ваша честь. Я бы предпочла закрытое судебное заседание.
Судья одну долгую секунду смотрит на меня и берет из моих рук бумагу.
— Рассказывайте, — негромко просит он.
— Есть улики сексуального насилия. — Я намеренно стараюсь не упоминать имя Натаниэля. Этого я не вынесу. — А сегодня он указал на насильника — на своего отца.
На своего отца, не на моего мужа.
— А вы? — спрашивает судья Бартлетт. — С вами все в порядке?
Я качаю головой, плотно сжав губы. Я так крепко сжимаю руки, что пальцы немеют. Но не произношу ни слова.
— Если я смогу чем-то помочь… — бормочет судья. Но чем он может помочь? Разве здесь поможешь? Сколько ни предлагай. Уже все произошло. И в этом все дело.
Судья небрежно рисует скалистый пейзаж — ставит свою подпись внизу ордера.
— Вы ведь знаете, что это временная мера. В течение двадцати дней должно состояться слушание.
— Значит, у меня двадцать дней, чтобы решить это дело.
Он кивает:
— Нина, мне очень жаль.
Мне тоже. Как я не увидела того, что творится у меня под носом? Как не смогла защитить ребенка в реальном мире, умея делать это только в рамках судебной системы? Я сожалею обо всех принятых решениях, которые и привели меня к этому моменту. И еще я сожалею, что всю обратную дорогу, когда я еду за сыном, этот ордер прожигает мне дыру в кармане.
Дома существуют свои правила.
Застилай кровать по утрам. Дважды в день чисти зубы. Не таскай собаку за уши. Доедай овощи, даже если они не такие вкусные, как спагетти.
В детском саду свои правила.
Не забирайся на горку. Не подходи к качелям, когда на них кто-нибудь катается. Поднимай руку, соблюдая очередь, если хочешь что-то сказать. Принимай в игру всех желающих. Надевай халат, если хочешь порисовать.
Я знаю, существуют и другие правила.
Пристегивайся в машине.
Никогда не разговаривай с незнакомыми людьми.
Никому об этом не рассказывай, или гореть тебе в аду.
Глава 3
Оказывается, жизнь продолжается. Не существует каких-то правил свыше, которые выработали бы иммунитет к деталям только потому, что человек вынужден столкнуться лицом к лицу с бедой. Мусор продолжает вываливаться из мусорного ведра, по почте приходят счета, а рекламные агенты не дают поесть.
В ванную входит Натаниэль. Я только-только закрутила колпачок на противогеморроидальной мази. Однажды я прочла: если наносить мазь на область под глазами — припухлость исчезнет, краснота сойдет. Я с такой счастливой улыбкой оборачиваюсь к сыну, что он даже пятится.
— Солнышко, ты зубки почистил? — Он кивает, и я беру его за руку. — Тогда давай почитаем.
Натаниэль лезет в кроватку, как любой другой пятилетний ребенок: постель — это джунгли, а он обезьянка. Доктор Робишо сказала, что дети приходят в себя гораздо быстрее родителей. Я открываю книгу. Сегодня мы читаем о слепом на один глаз пирате, который не видел, что на плече у него сидит пудель, а не попугай. Я успеваю прочесть всего три страницы, как Натаниэль останавливает меня, распластав руки на ярких картинках. Он помахивает указательным пальцем, а потом подносит руку ко лбу, жестом изображая слово, которое я жалею, что вообще слышала.
Где папа?
Я кладу книгу на прикроватную тумбочку.
— Натаниэль, папа сегодня ночевать не придет.
«Он больше никогда не придет домой», — думаю я.
Сын хмурится. Он пока еще не знает, как спросить «почему», но именно это его заботит. Неужели он думает, что именно в нем причина, по которой Калеб не живет дома? Может быть, ему пригрозили: если сознаешься — пожалеешь?
Я сжимаю его ладошки в своих, чтобы не перебивал, и пытаюсь объяснить мягко, как умею:
— Сейчас папа не может жить с нами.
Натаниэль вырывает руки и скручивает пальчики вверх и внутрь. Я хочу.
Господи, я тоже! Натаниэль сердится и отворачивается от меня.
— То, что сделал папа, плохо, — запинаясь, произношу я.
При этих словах Натаниэль взвивается вверх и неистово качает головой.
Это я уже видела. Если один из родителей насилует ребенка, последнему обычно говорят, что это проявление любви. Но Натаниэль продолжает качать головой так сильно, что волосы летают из стороны в сторону.
— Натаниэль, прекрати. Пожалуйста, перестань!
Он успокаивается и смотрит с крайним изумлением, как будто совершенно меня не понимает.
Поэтому я произношу эти слова вслух. Я должна услышать правду. Я должна получить подтверждение из уст собственного сына.
— Папа тебя обижал? — шепотом задаю я самый важный вопрос. Доктор Робишо не спросила бы и мне не позволила.
Натаниэль заливается слезами и прячется под одеялом. Он не вылезает оттуда, даже когда я шепчу извинения.
Все в номере мотеля цвета мокрого мха — вытертый ковер, раковина, пожелтевшее покрывало на кровати. Калеб включает отопление и радио. Снимает туфли и аккуратно ставит их у двери.
Это не дом, это и жильем с трудом можно назвать. Интересно, а кто те остальные люди, которые живут в таких комнатушках в Сако? Неужели они, как и он, находятся в подвешенном состоянии?
Он и не представлял, что сможет провести тут хотя бы одну ночь. С другой стороны, он понимал, что будет жить здесь вечность, если это хоть как-то поможет его сыну. Он всем бы пожертвовал ради Натаниэля. Даже, как видите, самим собой.