— Нина, — улыбается он, и эта улыбка решает все. — Ты тоже опаздываешь.
Часы на прикроватной тумбочке показывают 7.41. У меня всего девятнадцать минут на то, чтобы встать, покормить сына, натянуть на него одежду, усадить в автомобильное кресло и отвезти через Биддефорд в сад — в этом случае у меня будет достаточно времени, чтобы к 9.00 оказаться в Альфреде, в суде.
Мой сын крепко спит, простыни на кровати сбиты. Белокурые волосы уже отрасли — нужно было подстричь еще неделю назад. Я присаживаюсь на край кровати. Разве две секунды имеют значение, когда смотришь на чудо?
Пять лет назад я не должна была забеременеть. Никогда. «Спасибо» мяснику-хирургу, удалившему мне кисту на яичнике, когда мне был двадцать один год. Когда в течение нескольких недель меня мучили слабость и тошнота, я отправилась к терапевту, уверенная, что умираю от какого-то смертоносного паразита. Или мое тело отторгает собственные органы. Но анализ крови показал, что нет ничего страшного. Наоборот, все оказалось невероятно правильным настолько, что еще несколько месяцев я хранила результаты приклеенными к внутренней стороне дверцы аптечки в ванной: бремя доказательства.
Спящий Натаниэль кажется совсем маленьким, одну ручку он подоткнул под щечку, второй крепко обнимает мягкую лягушку. Бывает, по ночам я смотрю на сына, удивляясь тому, что еще пять лет назад не знала этого человечка, который изменил меня. Пять лет назад я не смогла бы сказать, что белки глаз ребенка белее выпавшего снега, а шейка — самый сладкий изгиб на его тельце. Мне бы никогда не пришло в голову повязать кухонное полотенце, как пиратский цветной платок, и с собакой искать зарытые пиратские клады. Или в дождливый воскресный день ставить эксперимент, сколько потребуется времени, чтобы в микроволновке взорвались зефирные конфеты маршмэллоу. Окружающие видят меня совсем не такой, какой знает меня Натаниэль: я много лет видела мир без прикрас, но сын научил меня различать всевозможные оттенки.
Я могла бы солгать и сказать, что никогда бы не поступила на юридический и не стала прокурором, если бы знала, что смогу иметь детей. Моя работа требует самоотдачи: ты берешь ее на дом, с ней как-то не вяжутся игры в футбол и рождественские утренники в детском саду. Правда в том, что я всегда любила свою работу, и представляюсь я так: «Здравствуйте, я Нина Фрост, помощник окружного прокурора». Но еще я и мама Натаниэля, а это звание я не променяю ни на что на свете. И ничто не перевешивает, я разрываюсь точно посредине: пятьдесят на пятьдесят. Однако, в отличие от большинства родителей, которым страхи за детей не дают спать по ночам, у меня есть возможность с ними бороться. Я Белый Рыцарь, один из пятидесяти юристов, на которых лежит ответственность за то, чтобы очистить штат Мэн до того, как Натаниэль будет пробиваться в жизни.
Сейчас я щупаю его лоб — прохладный — и улыбаюсь. Пальцем провожу по его щечке, изгибу губ. Во сне он отмахнулся от моей руки и зарылся кулачками в одеяло.
— Вставай, — шепчу я ему на ушко. — Пора ехать.
Сын даже не шевелится. Я стаскиваю одеяло, и в нос ударяет резкий запах мочи.
Только не сегодня… Но я улыбаюсь — так советовал поступать врач, когда с Натаниэлем случаются подобные неприятности (мой пятилетний сын уже с двухлетнего возраста умеет пользоваться туалетом). Когда он открывает глаза — глаза Калеба, такие ярко-карие и притягательные, что раньше, когда я гуляла с коляской, меня на улице останавливали прохожие, чтобы поиграть с моим сыном, — я замечаю секундный страх, когда он думает, что сейчас его накажут.
— Натаниэль, — вздыхаю я, — бывает… — Я помогаю ему встать с постели и начинаю снимать мокрую пижаму, но сын изо всех сил вырывается.
От одного взмаха руки я отшатываюсь — удар приходится прямо в висок.
— Господи, Натаниэль! — восклицаю я. Но он совершенно не виноват, что я опаздываю; он не виноват, что описал постель. Я делаю глубокий вдох и стаскиваю с него штанишки. — Давай тебя переоденем, ладно? — уже нежнее произношу я. И он покорно вкладывает мне ручку в ладонь.
Мой сын всегда был необычайно жизнерадостным ребенком. Он слышит музыку в оглушающем реве автомобилей, говорит на языке жаб. Он никогда не ходит, если можно скакать. Он видит окружающий мир глазами поэта. Поэтому я не узнаю мальчика, который сейчас настороженно смотрит на меня поверх края ванны.
— Я не сержусь на тебя. — Устыдившись, Натаниэль втягивает голову в плечи. — С каждым может случиться. Помнишь, как в прошлом году я наехала на твой велосипед машиной? Ты расстроился, но понимал, что я сделала это не специально. Ведь так? — С таким же успехом можно было бы беседовать с каменной стеной Калеба. — Ладно. Можешь со мной не разговаривать. — Но и это не срабатывает, он не реагирует даже на шутку. — Хорошо, я знаю, что тебя утешит. Можешь снова надеть свою «диснеевскую» рубашку. Поносишь ее два дня подряд.
Если бы Натаниэль мог, он бы носил ее не снимая. В его спальне я переворачиваю содержимое всех ящиков и нахожу эту рубашку в ворохе грязных простыней. Увидев рубашку, Натаниэль вытягивает ее и начинает надевать через голову.
— Постой, — говорю я, забирая рубашку. — Знаю, я обещала, но ты ее описал, Натаниэль. Ты не можешь идти в ней в садик. Сперва ее необходимо постирать.
Нижняя губа Натаниэля начинает подрагивать, и неожиданно я — профессиональный третейский судья — опускаюсь до сделки о признании вины.
— Милый, я обещаю, что сегодня вечером ее постираю. Ты сможешь носить ее до конца недели. И всю следующую неделю тоже. Но сейчас мне нужна твоя помощь. Нужно быстро поесть, чтобы вовремя выйти из дому. Договорились?
Через десять минут мы пришли к соглашению — я полностью капитулировала. Натаниэль надевает мокрую «диснеевскую» рубашку, которую я простирнула руками, наспех прокрутила в сушке и сбрызнула дезодорантом для собак. Может быть, у мисс Лидии аллергия, а может, никто и не заметит пятна на широкой улыбке Мики Мауса. Я достаю две коробки с хлопьями.
— Какие?
Натаниэль пожимает плечами, и сейчас я убеждена, что его молчание больше связано с моим раздражением, чем со вспышкой стыда. Кстати сказать, это срабатывает.
Я сажаю сына за стол перед тарелкой с кукурузными медовыми колечками, а сама собираю ему обед.
— Лапша, — со вкусом произношу я, пытаясь развеять его упадническое настроение. — И… ого! Куриная ножка, оставшаяся после вчерашнего ужина! Три печенья «Орео»… и палочки сельдерея, чтобы мисс Лидия опять не кричала на мамочку из-за питательных пирамид. Готово.
Я закрываю отдельный пакет для завтраков и укладываю Натаниэлю рюкзак, хватаю банан (себе на завтрак), потом смотрю на часы на микроволновке. Даю Натаниэлю еще две таблетки тайленола — один раз сыну не повредит, а Калеб никогда ничего не узнает.
— Что ж, нам пора, — говорю я.
Натаниэль неохотно натягивает кроссовки и поочередно подставляет мне каждую ножку, чтобы я завязала шнурки. Он застегивает молнию на флисовой куртке и натягивает рюкзак. Он кажется огромным на его худеньких плечиках; иногда со спины он напоминает мне Атласа, который держит на себе земной шар.
По дороге в садик я ставлю в машине любимую кассету Натаниэля — группу «Битлз», «Уайт Албум», «Белый альбом», — но даже «Роки Раккуну» не под силу развеять уныние Натаниэля. Он явно сегодня встал не с той ноги. «С мокрыми ногами», — со вздохом думаю я. Негромкий голосок в глубине души уже нашептывает мне о том, что через четверть часа я с радостью переложу заботу о нем на чужие плечи.
В зеркало заднего вида я вижу, как Натаниэль играет со свисающими ремнями рюкзака, разделяя его на половины и на три части. Мы подъезжаем к знаку «стоп» у подножия холма.
— Натаниэль, — шепчу я достаточно громко, чтобы меня было слышно из-за шума мотора. Когда он поднимает взгляд, я скашиваю глаза и высовываю язык.
Медленно, неспешно, как и у его отца, лицо сына расплывается в улыбке.
На приборном щитке я вижу время: 7.56. На четыре минуты мы опережаем график.