— Если там кто-то еще остался в живых, — сделал оговорку я.
— Разумеется, — сказал Свенсон, так и не удостоив меня взглядом. — Это уж как получится.
IV
Я подумал, что именно такое, леденящее душу и сердце представление о смерти в этом суровом мире было у наших далеких северных предков: когда с последним вздохом в них медленно угасала жизнь, их помутившийся разум неотступно преследовало страшное видение кромешного белого царства ада — вечного холода. Но древним было проще — они лишь представляли себе подобные ужасы, а мы испытали их на собственной шкуре, так что у меня даже не возникало никаких сомнений насчет того, кому из нас было легче — нам или нашим предкам. Последнее бытующее на Западе представление об аде выглядит даже несколько утешительным, по крайней мере, потому, что там гораздо теплее.
Я думаю, вряд ли кто-нибудь ощущал бы себя в тепле на мостике «Дельфина», где мы с Роулингсом простояли целых полчаса, медленно превращаясь в ледышки. И только я один был виноват в том, что наши зубы стучали, как отбивавшие шальной ритм кастаньеты. Через полчаса после того, как наши радисты вышли в эфир на волне дрейфующей полярной станции «Зебра» и в ответ не донеслось ни одного даже слабого сигнала, подтверждающего прием, я высказал капитану Свенсону предположение, что, вполне возможно, «Зебра» нас слышит, но ответить не может, потому, как у ее передатчика не хватает мощности, и полярники наверняка попробуют подтвердить прием наших сигналов каким-то другим способом. Я сказал, что для таких целей на дрейфующих станциях обычно используют ракеты и радиозонды или высотно-зондирующие ракеты. Зонды — это баллоны с радиопередатчиками, они поднимаются от земли на двадцать миль на этой высоте собирают всю информацию о погоде, а высотно-зондирующие ракеты, которые отстреливаются непосредственно с баллонов, могут подниматься даже еще выше. В такую лунную ночь, как сейчас, запущенный в воздух баллон можно заметить за двадцать миль, а если направить на него свет — то миль за сорок. Согласившись со мной, Свенсон кликнул добровольцев на первую вахту — в сложившихся обстоятельствах выбирать мне не пришлось. А Роулингс вызвался вторым.
Открывшийся нашему взору пейзаж — если так можно назвать эту бескрайнюю суровую белую пустыню — казалось, возник из другого, древнего, таинственного, страшного, неведомого и чуждого нам мира. На небе не было ни облаков, ни звезд, чего я никак не мог понять. На юге, у самой линии горизонта, молочно-белая луна проливала таинственный свет на темную и безжизненную поверхность полярной ледяной шапки. Темную, а не белую. При лунном свете лед, казалось бы, должен искриться мириадами огоньков, как огромная хрустальная люстра, но не тут-то было! Луна висела в небе так низко, что ледовое поле было покрыто множеством длинных теней, которые отбрасывали торосы самых разных причудливых форм; в тех редких местах, куда лунный свет падал прямо, лед был так сильно изборожден полярными штормами, что вообще не мог отражать никакого света…
Эти хребтообразные торосы обладали довольно странным свойством меняться прямо на глазах: кажется, только что это были громадные, вполне зримые ледяные глыбы, в которых черный цвет удивительным образом сочетался с белым, — и вдруг они куда-то разом исчезали, растворяясь во мгле ледовой пустыни, точно призраки, словно мираж. Но то был не обман зрения и не игра воображения, а последствия ледяного шторма, несущего сплетенные в шальную круговерть мириады острых, как иголки, льдинок.
Мостик, где стояли мы с Роулингсом, возвышался на двадцать футов над уровнем льда. Казалось, что остальных частей корпуса «Дельфина» просто не существует, во всяком случае, так подсказывали глаза, — и рой жалящих, точно осы, льдинок, клокотал где-то у нас под ногами; но иногда порывы ветра достигали такой силы, что тучи беснующихся льдинок тотчас взмывали вверх, неистово барабанили по ограждению мостика с правого борта, покрытого) толстой ледяной коркой, и нещадно вонзались в каждый незащищенный дюйм нашей кожи, подобно песчинкам, выстреливаемым из пескоструйного аппарата на расстоянии вытянутой руки; однако в отличие от струй песка боль от уколов льдинок ощущалась лишь какой-то миг, поскольку каждый такой укол тут же обезболивался холодом, и пораженные участки кожи вообще переставали что-либо чувствовать. Затем ветер неожиданно стихал, оглушительная дробь по ограждению мостика прекращалась, и в наступавшей почти полной тишине слышалось только приглушенное шуршание и царапание, как будто где-то под нами крались несметные полчища крыс, — подхваченные белой круговертью, льдинки с неистовой силой обрушивались на торосы, поверхность которых на лютом морозе была тверже стали. Термометр на мостике показывал минус 21 градус по Фаренгейту.
Мы с Роулингсом топали ногами, колотили себя руками, но дрожь не унималась — от пронизывающего до костей ветра не помогало даже брезентовое укрытие, из-за которого мы, то и дело протирая снегозащитные очки, пристально осматривали все стороны горизонта, прерываясь лишь на короткое время, когда льдинки били нам прямо в лицо. Где-то там, посреди бескрайней ледовой пустыни, гибли брошенные на произвол судьбы люди, чья жизнь зависела от такого пустяка, как обледенение, пусть даже на какой-то миг, наших очков.
Мы глядели вдаль на это ледяное поле до тех пор, пока у нас не заболели глаза — единственное, к чему привело наше неусыпное бдение. Однако мы так ничего и не заметили, ровным счетом ничего. Перед нами простирались только одни льды — безжизненные, мертвые.
Когда пришла смена, мы с Роулингсом помчались вниз с быстротой, на какую были только способны наши закоченевшие ноги. Капитан Свенсон сидел на раскладном брезентовом стуле у входа в радиорубку. Я скинул с себя верхнюю одежду, снегозащитную маску, очки и тут же припал к кружке дымящегося кофе, возникшей словно из-под земли, решив как можно меньше двигаться, пока в руках и ногах не восстановится нормальное кровообращение.
— Где это вы так порезались? — участливо спросил Свенсон. — У вас на лбу полоса крови полдюйма шириной.
— Ледяные заряды — не самая приятная штука, — ответил я, превозмогая усталость и боль. — Мы понапрасну тратим время на передачи. Если людям на «Зебре» негде укрыться, понятно, почему они молчат. Без еды и надежного укрытия больше двух-трех часов снаружи не продержаться. Роулингс и я не маменькины сынки, но, проведя там, наверху, всего лишь полчаса, мы ощутили это на собственной шкуре.
— Как знать, — задумчиво произнес Свенсон, — а как же Амундсен? Скотт? Пири? Они пытались добраться до обоих полюсов пешком.
— Они были другой закваски, капитан. Да и потом, путь им освещало солнце. Во всяком случае, одно я знаю наверняка: полчаса на таком морозе — выше головы. Пятнадцати минут хватит вполне кому угодно.
— Пятнадцать минут, — повторил он, подняв на меня глаза, лишенные всякого выражения. — Стало быть, у вас не осталось никакой надежды?
— Если у них нет надежного укрытия, — никакой.
— Вы же говорили, что у них есть аварийный блок питания на никелево-железистых элементах для передатчика, — возразил он. — И что эти батареи не разряжаются годами, независимо от погодных условий, в которых они хранятся. Они, верно, использовали их несколько дней назад, когда послали первый сигнал бедствия. Но даже в этом случае батареи никак не могли разрядиться.
Точка зрения капитана была предельно ясна, и я ничего не сказал ему в ответ. Батареи, конечно, не могли истощиться, а как насчет людей?
— Я согласен с вами, — бесстрастно продолжал он. — Мы действительно тратим время понапрасну. Наверное, нам следует поворачивать назад. Если нам не удастся поймать их сигнал, дальнейшие поиски бесполезны.
— А может, и нет. Вы, должно быть, забыли инструкции Вашингтона, капитан.
— Что вы имеете в виду?
— Помните? Вы обязаны оказывать мне всяческую помощь в действиях, не угрожающих безопасности подводной лодки и жизни экипажа. Как видите, сейчас ни лодке, ни команде ничто не угрожает. Раз мы не можем поймать их сигнал, я готов прочесать пешком ледовое поле в радиусе двадцати миль отсюда, чтобы еще раз попытаться обнаружить их. Если и это ничего не даст, мы поищем еще одну полынью и предпримем еще одну вылазку. Район поиска не так уж велик, и у нас есть верный шанс, правда, один-единственный, что когда-нибудь мы все-таки обнаружим станцию. Я готов зимовать здесь до упора.