б) перед рассветом 22 июня 1941 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;
д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»{1426}.
Были приняты и другие меры. Жуков принял верховное командование Юго-Западным и Южным фронтами, где по-прежнему ожидали главного удара немцев. Его предшественник на посту начальника Генерального штаба Мерецков был назначен командующим северным фронтом{1427}.
Сталин без конца получал предупреждения с начала месяца, и всю неделю его убеждали издать директивы по приведению войск в боевую готовность. Это воскресенье, пусть и тревожное, для него ничем не отличалось от остальных. Поговорив еще 15 минут с Молотовым и Берией, он счел возможным в 11 ч. вечера удалиться на дачу{1428}. Жуков и Тимошенко думали иначе. Они вернулись из Кремля в Наркомат обороны и стали связываться с различными фронтами, повсюду объявляя тревогу. Около полуночи Кирпонос обратил их внимание на второго дезертира, переплывшего реку и сказавшего пограничникам, что нападение начнется в 4 ч. утра. Сталина, которому немедленно сообщили на дачу, это не слишком обеспокоило, и он отправился в постель.
В 3 ч. 30 мин. утра зазвонили телефоны спецсвязи в Наркомате обороны, принеся известие о том, что немцы ведут сильный артиллерийский огонь по всей границе. Сталин потерял дар речи, когда Жуков связался с ним по телефону; слышно было только его тяжелое дыхание. Несмотря на настояния Жукова, он отказался санкционировать контрмеры. К 4 ч. 30 мин. утра, когда Жуков и Тимошенко ехали в Кремль, немецкая артиллерия била по советским городам, советские самолеты были уничтожены на земле и германская военная машина двинулась на Советский Союз. В Кремле их встретил Сталин, который был «бледен», «сидел за столом, держа в руках набитую табаком трубку». Присутствовали также вездесущий Мехлис, Молотов и Берия. Сталин явно «растерялся», но отчаянно не хотел расставаться со своим заблуждением, полагая, что все это еще может быть «провокация… немецких генералов». Попытка Тимошенко вернуть его с небес на землю, напомнив, что речь идет не о локальном инциденте, а о наступлении по всему фронту, мало что дала. Сталин уперся, заявив: «Если нужно организовать провокацию… то немецкие генералы бомбят и свои города». По некотором размышлении он добавил: «Гитлер наверняка не знает об этом». В качестве последнего средства он велел Молотову поговорить с Шуленбургом.
Тем временем Шуленбург сам добивался немедленной встречи с Молотовым. Между 3 и 4 часами утра в секретариат Молотова поступил звонок из кабинета Шуленбурга. Всемогущий секретарь Сталина Поскребышев принял сообщение и поставил в известность Сталина и Молотова. Последний оставил кабинет Сталина и поднялся к себе{1429}. Шуленбург получил совершенно секретную телеграмму с распоряжением уничтожить рацию и все шифровальные материалы. Он должен был встретиться с Молотовым в 4 ч. утра, когда раздастся первый залп по советским войскам, и сделать развернутое заявление, подчеркивающее враждебные действия Советского Союза в отношении Германии, якобы имевшие место после подписания пакта Молотова — Риббентропа. Гитлер намеренно не придал заявлению форму объявления войны, желая представить нападение оборонительной реакцией на советскую агрессию{1430}.
Пока Молотов встречался с Шуленбургом, Сталин оставался по-прежнему глух к просьбам Жукова приступить к осуществлению планов развертывания. Как раз в то же самое время Деканозова срочно привезли на правительственном автомобиле, предоставленном в его распоряжение, к Риббентропу. Ему сообщили, что, «ощущая серьезную угрозу политического и военного характера, исходящую от Советской России, Германия этим утром предприняла соответствующие контрмеры в военной области». Война, которую Сталин так стремился предотвратить, обрушилась на Советский Союз. Когда Деканозов попрощался, Риббентроп вышел его проводить. Он казался расстроенным чуть не до слез. Умолял посла объяснить Москве, что он старался удержать Гитлера от войны, но тщетно. Всю войну, по свидетельству Хильгера, Риббентроп будет хвататься за любую возможность вернуть, «хотя бы частично, момент своего триумфа… он никогда не переставал мечтать о еще одном шансе поговорить со Сталиным»{1431}.
Шуленбург приехал в Кремль около 5 ч. утра. Он нашел Молотова «усталым и измученным». Даже в этот тяжелый момент Шуленбург не изменил себе. Он пропустил список обвинений и сказал Молотову, что «с самым глубоким сожалением» должен уведомить его о том, о чем сам еще не знал, когда встречался с ним несколькими часами раньше, — что Германское правительство считает себя обязанным принять «военные контрмеры» против сосредоточения советских войск на границе. Он добавил, что «не может выразить свое подавленное настроение, вызванное неоправданным и неожиданным действием своего правительства». Напомнил Молотову о чрезвычайных усилиях, приложенных им, чтобы сохранить мир и дружбу с Советским Союзом. Все еще надеясь, что данная ситуация окажется прелюдией к переговорам, Молотов спросил, каков статус этой вербальной ноты, ведь она не похожа на официальное объявление войны. Но Шуленбург отнял у него всякую надежду, прямо сказав, «что, по его мнению, это начало войны». Молотов тщетно пытался объяснить, будто сосредоточение войск — это всего лишь элемент летних маневров. Он выразил общее настроение Кремля, пожаловавшись, что «до последней минуты Германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству». Не проявив большого интереса к теме организации эвакуации обоих посольств — в Москве и Берлине, — Молотов желал знать одно: «Для чего Германия заключала пакт о ненападении, когда так легко его порвала?» На этом Шуленбург простился с Молотовым, «молча, но с обычным рукопожатием»{1432}.
Даже когда Молотов вернулся с печальным известием, Сталин не разрешил военным приступить к осуществлению планов обороны, утвердив специальную директиву, которая, в частности, все еще запрещала войскам, «за исключением авиации», вторгаться в расположение немецких войск. Он явно сохранял иллюзию, будто войну можно отсрочить. Но в условиях внезапного нападения и без предварительной подготовки результативное выполнение директив было невозможно{1433}.
К 7 ч. собрались члены Политбюро. Сталин в соседней комнате обсуждал положение с Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем и Маленковым. Хотя он казался спокойным и уверенным в себе, сделать официальное объявление по радио он поручил Молотову. Только в тот момент все дипломатические усилия по исправлению ситуации были оставлены и директивы по развертыванию войск различных фронтов получили зеленый свет. Они предусматривали осуществление «операций в глубину», в ходе которых авиация, уже подвергшаяся сокрушительному удару люфтваффе, должна была играть ведущую роль в разрушении боевых порядков немцев и уничтожении их авиации в тылу на глубине 100–150 км{1434}. Эти приказы так и не были выполнены.
Все утро 22 июня Сталин не исключал возможность, что Советский Союз просто запугивают, чтобы вынудить к политическому подчинению. Как признался Молотов Криппсу через неделю после того, как разразилась война, Кремль не ожидал, что она «начнется без всякого спора или ультиматума»{1435}. Интересно отметить первую реакцию Сталина на зловещие новости с фронта утром 22 июня. Немцы, ворчал он, «обрушились на нас без всякого предлога, не проведя никаких переговоров; просто напали, подло, как разбойники». Он также, по всей видимости, оправдывал свою политику накануне войны, пользуясь объяснением, которое дал нападению Шуленбург и которое гласило, что немцы «считают угрозой сосредоточение советских войск на их восточных границах и приняли контрмеры»{1436}.