«Англия не только выжила, но и усилилась по сравнению с тем, что было сразу после разгрома Франции. Германские планы вторжения в Великобританию сорвались, по крайней мере, на этот год… Таким образом, в "битве за Англию" Гитлер, подобно Наполеону 135 лет назад, потерпел неудачу, первую серьезную неудачу в этой войне, все последствия которой сейчас еще трудно определить… судя по имеющейся здесь информации».
Майский заходил еще дальше, предполагая, что в результате трудного и длительного процесса Англия может даже выйти победительницей{331}. В поезде на пути в Берлин Молотова догнала телеграмма Сталина, подтверждавшая инструкцию не затрагивать никаких вопросов относительно Британской империи{332}. Позднее в Берлине Молотов намеренно распространял мнение Майского о том, что Черчилль, в отличие от французского правительства, пользуется поддержкой в стране и империи и поэтому его позиция «довольно крепка». Сталин не ожидал драматического изменения ситуации даже в случае, если греческие острова попадут в руки немцев{333}. Кроме того, Майский, по-видимому, имевший некоторое представление о решении Галифакса пойти на обострение отношений, если конференция приведет к «соглашению… о совместном давлении на Турцию», обратился к Молотову во время его пребывания в Берлине с предостережением о последствиях военного решения{334}. Советские военные эксперты в Англии, однако, предупреждали Сталина, что Англия несет существенные потери от германских бомбежек и «промышленность и крупные финансисты стоят за компромиссный мир». Тем не менее они не ожидали окончательного кризиса весной — еще одна причина для русских подождать развития событий, прежде чем начинать переговоры{335}.
Усиление сопротивления Англии, уменьшавшее возможность компромиссного мира, присутствовало как постоянный фактор в изощренной дипломатии Сталина{336}. Фактически Сталин, как заметил Криппс, старался вести «две игры… одну с помощью Молотова, другую с помощью Вышинского [заместителя наркома иностранных дел]!»{337} В августе 1940 г. Молотов даже предлагал пакт о ненападении с Англией по образцу пакта Молотова — Риббентропа. Контрпредложения Криппса месяц спустя были отклонены не столько из-за ожиданий Сталина, что переговоры Молотова в Берлине «укрепят связи между СССР и нацистской Германией», сколько из-за угрозы, неминуемо возникавшей для Советского Союза при посягательствах немцев на Балканы{338}.
Таким образом, контроль над Проливами оставался краеугольным камнем советской стратегии. Следовало как воспрепятствовать вторжению немцев в бассейн Черного моря, так и помешать Турции стать английской пешкой, когда дело дойдет до конфликта. Чем ближе война подступала к Балканам, тем нерешительнее становилась турецкая внешняя политика. Стремясь избежать судьбы Польши и Румынии, турки строго придерживались нейтралитета, поддерживая баланс страха между главными силами. Германия, Советский Союз, Италия и Англия тщетно пытались заставить их определиться. Дымовая завеса сохранялась, пока ни одна из действующих сторон не получила превосходства на суше и на море в данном регионе. Обеспечение хрупкого равновесия требовало большого дипломатического искусства: улучшение позиций одной из сторон приводило к заигрыванию турок с другой.
С начала войны Турция стояла перед реальной опасностью возможного распространения пакта Молотова — Риббентропа на юг. После Венского решения, и особенно после объявления Италией войны Греции и ползучего проникновения немцев в Болгарию, турецкое правительство пыталось вбить клин между немцами и русскими, играя на угрозе, которую каждая из сторон представляла для Проливов. В то же время пакт с Англией откладывался, пока не созреет необходимость фактора сдерживания для упреждающего удара русских.
Ни турки, ни русские не могли спокойно смотреть, как Германия становится «черноморской державой». И те, и другие боялись, что Германия захватит Проливы и получит власть над Венгрией, Румынией и Болгарией, а Италия создаст Великую Албанию, которая поглотит Югославию и Грецию. В итоге советский флот оказался бы заперт в Черном море{339}. Немцы, однако, умело подогревали взаимные турецко-советские подозрения. Публикация в «Известиях» попавших к немцам документов о планах Союзников бомбить Баку ввергла Анкару в панику, так как в документах подразумевалось молчаливое одобрение этих планов Турцией. Саракоглу тщетно старался внушить Молотову, что его правительство было против подобной операции{340}. Актая видели в Москве «подавленным и нервным»; несмотря на попытки «сохранять хладнокровие, глаза его выдавали тревогу» {341}. Молотов, с которым тот встретился перед отъездом в Анкару для консультаций, остался убежден в осведомленности турок относительно англофранцузских замыслов. Он допрашивал Актая по поводу того, что тот, по слухам, наводил справки о слабых местах советской системы пожарной безопасности в Баку у Стейнхардта, американского посла{342}.
Успех Королевских военно-воздушных сил в Битве за Англию временно ослабил напряженность в Анкаре; еще больше — германское третейское решение по Добрудже, блокировавшее на тот момент продвижение советских войск к Проливам{343}. Но возможность изменения режима Проливов русскими в одностороннем порядке в ответ на это решение нельзя было исключить{344}. Накануне берлинской конференции русские предпочли оставить вопрос о Проливах открытым, пока не узнают намерения Гитлера. В качестве фактора сдерживания они, несомненно, хотели произвести впечатление, будто применят силу в том случае, если немцы попытаются завладеть Проливами. Однако с равным успехом, внушал Шуленбург Сталину, в Берлине могло быть достигнуто соглашение по Проливам, выгодное для Советского Союза. Шуленбург считал, что революционное мировоззрение сменилось у Сталина «национальным советизмом… велящим хватать все, что можно, пока не поздно». В этом контексте он находил законным требование пересмотра режима Проливов. Шуленбург выражал надежду, что Советский Союз сможет удовлетворить свои стремления в сотрудничестве с Германией, а не с Англией. Россия не может «всегда оставаться запертой, как в мышеловке». Он отвергал предположения своих критиков, будто Сталин желает «захватить Константинополь и таким образом осуществить давнюю мечту русских царей о завоевании Византии и водружении православного креста на Айя-Софии». Все, чего хочет Сталин, — это «получить для Советского Союза свободный проход через Проливы и сделать Черное море русским морем». «Фюрер, — заявлял он, — вряд ли является Фридрихом Барбароссой», и поход к Константинополю ничего ему не даст. Он рассчитывал, что Гитлер будет стремиться сохранить мир на Балканах. Турок ждало «весьма неприятное пробуждение», когда они услышали, как Гитлер грозил: «Эти грязные свиньи еще дорого заплатят»{345}. Папен, германский посол в Анкаре и бывший канцлер, в самом деле ожидал, что к концу октября советское и германское правительства «совместно приступят к демилитаризации Проливов и интернационализируют Стамбул»{346}. С приближением дня конференции турки потеряли покой, особенно после вторжения Италии в Грецию. Страх перед войной вызвал различные меры, в том числе затемнение в Измире квартир с видом на Эгейское море{347}. В то же время Актай в Москве продолжал раздувать германскую угрозу Проливам, предупреждая, что «Болгария готова стать орудием какой-нибудь иностранной державы»{348}.
Сталин не считал Турцию способной противостоять нажиму, даже если она этого захочет. С постановкой «восточного вопроса» на повестку дня берлинской встречи отношения с Турцией отошли на второй план. Провокационные турецкие предложения были отклонены на том основании, что влияние войны на Болгарию — «дело самого болгарского правительства»{349}. Между прочим, обращение к русским не помешало туркам убеждать немцев в необходимости «коренных изменений» в отношениях между двумя странами. Но, как и следовало ожидать, Турция не собиралась связывать себя какими-то обязательствами в отношении «нового европейского порядка», пока не узнает истинные намерения Оси{350}.