Они помогали ему как могли. Ги неподвижно лежал на постели, уставившись на стропила. Он ничего не замечал, но непрерывно бредил монотонным, ужасным голосом, который совершенно издергал нервы присутствующих.
Конец наступил, когда снег уже лег на землю, а тонкий лед появился на поверхности воды. Герцогу принесли ключи от Брисона: посланец униженно держал их на конце копья. Вильгельм сказал лишь одно:
— Поставьте передо мной Ги Бургундского.
Тот пришел, в знак покорности неся на спине седло. Бургундец передвигался с трудом, покачиваясь под ношей, слишком тяжелой для его ослабших ног. У ног герцога презрительно вопил Гале:
— Верни своего осла на травку, братец, уж больно это беспокойная зверюга!
И получил за это хороший пинок.
— Успокойся, шут! — проскрежетал герцог. Он подъехал к Ги, который стоял на коленях в ожидании решения своей участи, снял с его плеч седло и с грохотом отбросил в сторону.
— Вставай, кузен, и послушай, что я тебе скажу! — приказал Вильгельм и, поддерживая Бургундца под руки, помог ему подняться.
Сторонники Ги на коленях подползли к герцогу, пытаясь поцеловать его руку. Вильгельм говорил, и это были слова милосердия, несущие прощение менее знатным и грозящие самому Бургундцу всего лишь конфискацией владений. Причем было объявлено, что он больше не является вассалом Нормандии, но ему предлагается в дальнейшем быть гостем своего кузена.
Ги почувствовал, что ничего не может ответить, губы его беззвучно двигались, по щекам неудержимо катились слезы. Герцог подозвал Фицосборна:
— Уведите его и устройте с почетом, — приказал он и слегка похлопал Бургундца по плечу. — Иди, кузен. Обещаю: меня опасаться нечего.
Позднее, когда появилась возможность, Рауль, преклонив колено, поцеловал руку герцога.
Вильгельм посмотрел на него с улыбкой, слегка приподнявшей уголки его губ:
— Ну, что сейчас, Рауль?
— Господин, я уже видел и вашу мощь, и ваше правосудие, но сейчас я увидел ваше милосердие.
Вильгельм отдернул руку и с презрением проговорил:
— Брось ты, я что, кот, чтобы забавляться с дохлой мышью?
До самой весны Ги Бургундский оставался при руанском дворе, но было понятно, что ему хочется как можно скорее оказаться от него как можно дальше. Когда же последний снег растаял на полях, он испросил разрешение отбыть из Нормандии к себе домой, и оно было даровано этому человеку, утратившему надежды.
С весной пришел и обещанный вызов от короля Генриха, который призывал своего вассала помочь в войне против Жоффрея Мартеля, графа Анжуйского.
Выступать надо было немедленно. Будучи человеком, постоянно считающим, что его заслуги превышают его владения, Жоффрей Мартель уже сеял беспорядки среди соседей. Об этом, и причем с немалой шумихой, свидетельствовали графы Шартра и Шампани. Сосед Нормандии, Мен, уже был под пятой анжуйца, так как являлся опекуном графа Хью и претендовал на полную власть. Разбив и лишив свободы благородных графов Шартра и Шампани, Мартель вбил себе в голову, что может стать еще более могущественным, и немедля решительно приступил к делу. Весной того же года он провозгласил, что больше не считает себя вассалом короля Генриха. Он подтвердил этот вызов, войдя с войсками в Гуен и Пуактье. После нескольких попыток он захватил графов обеих провинций и посадил их в тюрьму, решив держать их за решеткой до тех пор, пока те не согласятся с его притязаниями. Это было чистой воды вымогательство, но графам не оставалось ничего иного, как сдаться. Примечательно, что граф Пуактье умер через четыре дня после освобождения. Граф Гуен выжил: может быть, он пил из другого кубка? Мартель предъявил права на Пуактье и женился, говорили, насильственно, на родственнице покойного графа. Вот так обстояли дела, когда король Генрих послал за Нормандским Волком.
Герцог вошел во Францию во главе своей кавалерии. И еще раз люди, которые жили только войной, надели доспехи и поклялись мессой, что править их сердцами будет герцог, если такова его воля.
Король Генрих старательно держал при себе свои мысли, но вскоре стало ясно, что он лелеял неумирающую ревность по отношению к своему молодому вассалу. Если он и призвал Вильгельма просто сражаться на своей стороне, то вскоре понял, кто в действительности возглавляет поход. Именно слово Вильгельма начинало день, именно он указывал непогрешимым пальцем на слабые места в планах короля и без колебаний отвергал те из них, которые считал просто потерей времени. Король Генрих мог прятать свое раздражение под ласковой улыбкой, французские барышни могли пылать от ревности — Вильгельм всегда был непоколебим. Все эти гордые французы возненавидели герцога, потому что его быстрый ум превосходил их собственный, потому что он был в состоянии предвидеть происходящее, потому что он был отчаянно смел в бою и с ним не могли сравниться даже самые храбрые из них. Но более всего его ненавидели за то, что он их не устраивал. Всю жизнь многие его соотечественники боялись герцога и отводили глаза под его проницательным взглядом, и французы быстро почувствовали безудержную силу его воли. Правда состояла в том, что он никогда не сворачивал в сторону от намеченной цели и был готов на все, чтобы достичь ее. Признай его хозяином положения — это будет лучший друг, встань против него — возможен только один исход.