— И вы стали ее преследовать?
— А как же, если я жить без нее не мог! В последний раз вот на эту самую квартиру обманом затащил, так она даже из пистолета в меня выстрелила… вот из этого самого пистолета, — и Свидригайлов, подойдя к столу, достал из ящика маленький карманный револьвер старого образца и показал его Надежде.
— Неужели выстрелила? — ахнула она.
— А вы бы разве этого не сделали, кабы он у вас под рукой оказался, да еще в тот момент, когда на вас тот банкир набросился?
— Пожалуй.
— Вот то-то. Для иных особ женского пола их целомудрие дороже человеческой жизни, и ведь при этом они особо моральными себя почитают, хотя в Библии и сказано: «Не убий!» Да-с… выстрелить-то она выстрелила, но, к сожалению, не убила. А когда убежала, я и подумал — сразу мне застрелиться или чуть погодя? И решил, что погодя, а сначала отправился к ее братцу — сам не знаю зачем… То ли саму ее застать надеялся, то ли еще что, да вот повезло — вас там встретил с этим вашим студиозом.
— Он — не мой.
— Ну, да это все равно… — Свидригайлов ненадолго задумался, а когда заговорил, в его голосе вспыхнула ярость: — Ненавижу я этих проклятых студиозов, хотя по большому счету самого себя бы стоило ненавидеть! Все эти личности — широты души необыкновенной, но беда быть широким без особой-то гениальности! А ведь за всей этой широтой зачастую самый узкий и корыстный интерес кроется — как вот с этим вашим студиозом…
— Я вас не понимаю.
— Чего ж не понять… Да ведь спутник-то ваш тоже вас хотел, причем по молодости лет, уж наверное, посильнее банкира! Потому и привез к приятелю, смею вас уверить, да еще пошел у квартирной хозяйки выспрашивать — скоро ли тот вернется, да нельзя ли его каморкой воспользоваться без помех.
Надежда была так обескуражена этим неожиданным обвинением в адрес Ливнева, которого привыкла считать своим другом, что не нашлась с ответом. Как знать, может этот странный человек и правду говорит, да что теперь об этом думать?
Свидригайлов хотел было погладить бороду и только теперь заметил, что по-прежнему держит пистолет в правой руке. Рассеянно положив его на столик, он снова прошелся по комнате, двигаясь осторожными, точно крадущимися шагами, так не подходящими его дородной фигуре.
— Ох, уж эта жертвенность целомудренных девиц! — вдруг воскликнул он. — Чем только они не готовы пожертвовать — и чужой судьбой, и собственным счастьем. Ну выйдет она замуж за какого-нибудь прыщавого студиоза из числа знакомцев своего брата, чтобы за ним же было сподручнее ухаживать — то-то будет беда! Эх, было бы у меня хоть что-то за душой! Был бы я настоящим помещиком, отцом, уланом, фотографом, журналистом… но ведь никакой специальности. Даже пьяницей быть не могу — вот что скучно! Последнее пристанище — разврат, и тот надоел! Читал я где-то об одной восточной царице — красивейшей и богатейшей из женщин, которая в расцвете лет вдруг решила: «Все в этой жизни я уже испробовала, вот только вкуса смерти пока не знаю», — после чего выпила флакон яда и тут же умерла. Вот это пресыщение так пресыщение, хотя и мое мало чем отличается…
— Неужто вы уже ничего в этой жизни не хотите? — неожиданно спросила Надежда. Да так спросила — с загоревшимися глазами и столь странной интонацией, что Свидригайлов разом перестал ходить и удивленно уставился на нее, словно впервые увидел.
— Да, пожалуй, что так…
— И даже меня?
Тут он удивился еще больше и пожал плечами, неотрывно глядя на девушку разом потемневшими глазами. Они так разволновались, что в комнате повисла та напряженная тишина, в которой любые слова приобретают совершенно особый смысл.