Андрей почти не знал доктора, а еле сдерживался от слез. Да и хоронили долго, земля без снега промерзла сантиметров на сорок, и они долбили ее по очереди. Было даже жарко. Когда появилась красная московская глина, стало полегче. Потом кто-то принес белую простыню, и доктора завернули на иудейский манер и кое-как опустили на дно.
- Хоть бы снег пошел, - вдруг сказал Воропаев.
Воропаев за последнее время привык хоронить, но здесь, здесь было другое, и он надолго прирос взглядом к могиле.
Что же ты, Михаил Антонович, говорил же я тебе, эх, земская твоя душа, пошел поперек сценария, думал, и вправду спектакль, ан, вишь как ломануло, полюбил я тебя, откровенный мой человек, за сердце беспокойное, верил, значит, не ведая сам, верил, ну ничего, спи спокойно, Москва не первый раз горит, отстроится, еще лучше станет, будет он, будущий Париж, погоди, - Воропаев громко скрежетал стальными коронками, - ничего, ничего, мы в Филях отсидимся, пускай Наполеон погуляет, померзнет в Русской пустоте, а потом уж держись, до самого второго Парижу гнать будем, а если куда на восток задумает, так не надейся, мы и до внутренней Монголии доберемся, нечто зря мы КВЖД проложили? Не хрен рельсам ржаветь, до самого Порт-Артура души нашей махнем, и восстановят на будущих картах - ПРОШЛИ КАЗАКИ, слышь Михаил Антонович, русский человек - широкий человек, его не загонишь в подсознание, хрена, жили без архетипов, и дальше жить будем, а если кому не в мочь без пустоты, так, Господи помилуй, мы ж ее вам открыли, летай сколько хочешь вдали от Солнц, пока провизия не кончится и обратно к мамке не потянет, так мы им всем вставим, Михаил Антонович, еще не перевелись невтоны духа... только зря, все ж таки, гиперболоид курочил, чего там было искать, сколько калашникова не разбирай, он не станет мармеладом стрелять, вся эта конверсия в душе произойти должна, не в уме, понимаешь, а в душе, ну прости, прости, я и сам много глупостей наделал, но уж лучше глупость от сердца, чем горе от ума...
Он очнулся, когда почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Этот Серега поворотил Воропаева от могилы. Тут появилось новое незнакомое лицо в кепке. То есть, на голове у человека был блин из кепки, перевязанный шарфом, как это делают при зубной боли. Человек сам был похож на свой головной убор, во всяком случае, казалось, он давно уже позабыл, для чего появился на свет.
- Громадянэ, вы господа чи товарыши?
- Кому как, - ответил Воропаев, опять повернувшись к могиле.
- Ты почему без очков?
- Окуляры, навищо? Що цэ на Московщини робыться? Знову ХКЧП?
- Да вроде, - ответил полковник, - Только интеллектуальное, знаешь что такое интеллект?
- А якжэ, - обиделся мужик, - У мэнэ освита высша... - и, будто извиняясь добавил, - ...нэзакинчена тильки.
- Из Украины, значит, - отстраненно проговорил Воропаев.
- Ни, я з пид Клыну, дви нэдили йшов, а що тут робыться на Московщине? Газэт нэ шлють, тэлэбачення зовсим гэпнулось, навить Лыбидынного Озэра нэ кажить.
- Лучше бы ты, мужик, там в деревне и сидел.
- Да я и сыдив, докы батько нэ вмэрлы, - мужик снял кепку и перекрестился.
Воропаев, измученный совпадениям, насторожился.
- Погоди, ты чего мужик, ты не из храму ли?
- Щоб нэ так.
- А отца Серафим зовут?
- Да, тильки хфамилия у неого нэ наша.
- Вот так встретились, отец Серафим, - Воропаев хрустнул челюстями. - как же? Да кто же знал? - Потом опомнился, посмотрел на посиневшего от холода мужика и вяло спросил:
- Что, леса рухнули?
- Та, яки там лиса! Правда, колы цэй бисов витер подув такы впалы, та батько простудылысь и помэрлы, - мужик перекрестился, - А як помырав, мэнэ простыв, я там грих одын мав, да и нэ одын, а вин казав, що прощае мэнэ и молытыся будэ за мэнэ, а щэ казав, пиды до Москвы у пэршу клинику, знайды доктора Михаила Антоновича, и пэрэдай йому вид мэнэ тэж благословение.
- Опоздал мужик, нету больше Михаил Антоновича.
- Ось тоби раз, ну дила. Мужик снял блин и перекрестился.
- Ты молитву какую знаешь? Тот пожал плечами, прижимая свой картуз к груди.
- Чого ж, я отца Сэрафыма отпував и доктора зможу.
Он перекрестился и начал на древнеславянском языке:
- Упокой Господи душу православного Михайила Антоновича...
После отпевания Воропаев сказал:
- Пойдем, помянем Михиала Антоновича, - он подошел к жигулям, достал из бардачка докторскую флягу и мерные стаканчики.
Армахгедон выпил, даже не скривившись.
- Що ж цэ робыться, кныги жгуть, ликарни жгуть, що цэ пэкло?
- Ничего, сдюжим, - сказал Воропаев.
Ему вдруг захотелось спать. Да и то сказать, летом бы уже светало.