Ахилл не ответил ей, но открыл окошко к кучеру.
– Фонари. – Это было все, что он сказал.
– Ай, месье, – проскулил Эрве. – Я отлично вижу. Через часок-другой взойдет луна. Она почти полная, и облаков не так много, чтобы все время скрывать ее.
– Фонари, Эрве. И держать их найди крепких мальчишек. Я не хочу потерять их где-нибудь в горах.
– Сейчас я скажу вам кое-что, месье. По правде говоря, я не потерял еще никого. Однажды одного сбросили духи, вот и все. Нашли через пару дней. Да и лошади любят их мало.
– Крепких.
– Да, месье. Крепких, – отозвался Эрве и через минуту добавил: – Я найду отличных толстых ребят. Они поедут с нами в горы, отлично. На неделю. – Ахилл захлопнул окошко на последних словах бормочущего кучера.
– Мы собираемся в горы? Ночью? – спросила Элеонора.
– Уверен, что храбрая мадьярка не уклонится от ночной поездки.
– Конечно, нет. Я живу в горах, – ответила она, чувствуя укол досады, что попалась Ахиллу на удочку. – Но в ночное время мы ездим на лошадях. А сейчас мы в карете без посыльных и факелов, лишь только с вашим сумасшедшим кучером… – Элеонора замолчала и сердито показала на завязанный пергамент. – Это дело не стоит того, чтобы рисковать жизнью.
– Ты хочешь отнять у меня прошлое, все, что у меня есть, – сказал Ахилл. – Зачем играть словами относительного моего будущего? На войне есть вещь, называемая degat – полное опустошение пространства, чтобы лишить врага возможности найти провиант, фураж или укрытие. Именно это ты хочешь сделать с моей жизнью.
– Именно это Эль-Мюзир проделал с моей семьей. Он был врагом, угнетавшим нас, не дававшим нам обрести мир. Он убил моего брата. Он погубил Имри.
– Что означает лишняя смерть на поле боя?
– Не было поля боя? Имри было пять лет. Эль-Мюзир однажды разъярился, а Имри попался на пути – поэтому и погиб. Моя мать так и не оправилась после этого потрясения. Даже после того, как мы долгие годы не видели Эль-Мюзира, после того, как она родила Габриэля, меня и Кристофа. Даже это не поколебало ее ненависти, а ее ненависть принадлежит всем нам.
Ахилл наклонился к Элеоноре.
– Я не сомневаюсь в вашей ненависти к этому Эль-Мюзиру. Не сомневаюсь в зле, которое он причинил твоей семье. Но он не тот человек, который породил меня. Признай эту ложь.
– Черт тебя дери! Разве ты не опирался в своей жизни на что-то, что казалось бы единственно реальным в твоей жизни?
– Да, – ответил Ахилл тихим, смертельно спокойным голосом. – На то, что ты пытаешься отобрать у меня. Шевалье Константина Д'Ажене, моего отца.
Элеонора прикрыла глаза и отвернулась. Ахилл пересел на сиденье рядом с нею.
– Нет, мадам. Я не позволю тебе отвернуться. – Он схватил Элеонору за подбородок и заставил смотреть на себя. – Пока мой отец жил, он был моим учителем. «Старая Франция была лучше, – говорил он мне, – когда истинное ее благородство, а не клиенты королевского сапожника с пряжками по последней моде, собирались под королевскими знаменами на поле брани». Он рассказывал мне истории о шевалье, обо всех Д'Ажене, служивших у Чарльза Мудрого, Чарльза Сумасшедшего, Франциска I и Генриха IV. И он пел мне песни трубадуров. Он пел о Тристане, Изольде, Роланде и Карле Великом.
Элеонора почувствовала, как сжалось ее горло.
– И ты верил этим рассказам, так ведь? – прошептала она. – И принял эти песни сердцем и внял их словам.
Ахилл отпустил Элеонору и отвернулся.
– Внял? Мой отец умер, когда мне было девять лет. Именно тогда я открыл для себя, что мир не такой, каким он должен быть. И все страстные слова, которые я кричал из башен семейного замка, стали ничем, лишь пустословием людей, чьи кости давно уже обратились в прах.
Он повернулся на сиденье, и Элеонора увидела, как сжалась его рука, словно на эфесе шпаги.
– Это произошло со страстными словами? – тихо спросила Элеонора. – Или с сердцем мальчика, кричавшего их?
– Не имеет значения. И то и другое теперь прах.
– Разве? Слова по-прежнему твои. Если они смогли затронуть сердце мальчика, почему они не могут сделать то же самое для мужчины?
– Нет, не могут. – Голос Ахилла стал жестким, в нем слышалась горечь. Он обвил руку вокруг шеи Элеоноры и намеренно ткнул пальцем ей в кожу под ухом. – Мальчик кричал своему умершему отцу, Элеонора. Мужчина носит на своем теле много шрамов, некоторые из них могут сделать из него героя, другие проклянут его душу, но самые глубокие раны остаются от кнутов учителя-иезуита, который обнаружил слезы мальчика в убежище его отца. Тогда, мадам, я начал внимать своим урокам.
Ахилл ждал, что Элеонора закричит от боли, взмолится, чтобы он отпустил ее. Но она прямо встретила его взгляд, только легкое напряжение в уголках ее глаз говорило о боли, которую он ей причинил.
– Этот выстрел по мне, – процитировала Элеонора, – и я награда, и пока не мертва.
Мгновение спустя Ахилл почувствовал спокойствие внутри себя, ощущение того, что он не одинок.
– Ты читала Бейлина, – произнес он, ослабляя руку, державшую Элеонору.
– Видите, месье? – мягко сказала Элеонора. – Слова не обратились в прах.
Ахилл приблизил свои губы к ее губам.
– Но сердце – да, – сказал он, и Элеонора почувствовала его дыхание на своих губах.
– Я ни в чем не ошибаюсь. – Глаза Элеоноры были полуприкрыты.
– Ну, а я говорю, что ошибаешься. – Ахилл отодвинулся. – И именно поэтому, мадам, мы в карете, без посыльных и факелов, едем ночью только с сумасшедшим кучером и нетерпением.
Элеонора отодвинулась в угол и резко бросила:
– Иди к черту, Ахилл.
– Это то, что ты думаешь?
Настал ее черед сжать кулаки.
– Нет! Что бы ты обо мне ни думал, не это у меня в голове. Оставь меня. Дай мне возможность нанять карету в ближайшей деревне. Я уеду прочь. Ты никогда меня больше не увидишь. Я поеду на север, потом на восток, в Регенсбург, буду в Пассау, в…
– Элеонора. – В карете было почти темно, но он знал ее лицо, знал, какие чувства мелькают в ее глазах и на так легко читаемом выражении лица. Осознание', что он никогда впредь не увидит этих чувств, пригвоздило его к сиденью.
– Элеонора, мы едем в горы к святым сестрам монастыря Святой Валерии, потом снова спустимся вниз. Затем направимся на север. В замок Д'Ажене. Не в Регенсбург. Не в Пассау. Не в Вену.
Глава 17
Чем выше они поднимались, тем гуще их охватывал плотный и клубящийся туман. Оранжевый свет фонарей форейторов освещал тяжелый белый туман, словно преисподнюю. Колеса кареты громыхали по камням на дороге, а звук разносился так, как будто они ехали в закрытой комнате.
Элеонора вцепилась в кожаный ремень. «Правду, Элеонора, – сказал Ахилл ей в гроте. – Правда имеет значение. В мире притворства и положения в обществе…» Что он будет делать, когда осознает, что человек, который мог убить ребенка безо всякого сострадания, действительно был его отцом?
– Не принимай близко к сердцу, – сказала она притихшему Ахиллу. – Ничего не говори своей матери об этом портрете. Подари ей что-нибудь. Пожертвование из милосердия, как это делают сестры. Тысячу луидоров. Две тысячи. Я заплачу. Потом мы попрощаемся и спустимся вниз. – Элеонора, настаивая, наклонилась вперед, ближе к нему, касаясь его, чтобы убедить.
– Благотворительность святых сестер из монастыря Святой Валерии действительно заключается в принятии под свое крыло дочерей из благородных семейств, – ответил Ахилл, в его голосе звучали ирония и горечь. – Дочери Франции могут оказаться очень дорогими. Они могут «отдыхать» в монастыре до девяноста лет, заплатив не больше пяти-шести тысяч луидоров. А приданое для той же дочери может обойтись раз в десять больше.
Элеонора откинулась на спинку сиденья и согласно сказала:
– Как у дочерей мадам де ла Шейляр. – Она почувствовала на себе изучающий взгляд Ахилла.
– Вы, кажется, обеспокоены этим, – заметил он. – Разве в Венгрии не так?
– В Венгрии не так много неудобных людей, которых прячут, как зимнюю одежду, – произнесла она голосом с изрядной долей уверенности в своей правоте. – Поэтому так много людей погибло в войнах. Мой дед рассказывал мне, что однажды он ехал в течение трех дней по большой венгерской равнине, не встретив ни единой живой души. Турки… – Она замолчала, слова повисли в воздухе между ними.