— Да! Будто он помнит, что уже рассматривал меня. Оденут меня совсем по-другому, волосы спустят на грудь, не назад. Смотри, какие у меня волосы красивые! Они знают, что и как делать!
Она показала свои действительно прекрасные волосы и, передохнув, добавила:
— У меня чувство, что этот труп купит меня! — Она тяжко зарыдала.
— А что он тебе сделает, если ты не любишь его, даже если он тебя купит?
— Эх, ничего-то ты не знаешь про то, что они с непослушными вытворяют, с теми, кто не выполняет их прихоти! Поживешь, узнаешь. Тут есть те, кто побывал в гаремах в Царьграде, Смирне и Египте. Страшные вещи рассказывали.
Настя задумалась.
У нее перед глазами стояла разорванная цепь храма тринитариев, как символ всего лучшего. Только теперь поняла она, что значит быть невольницей, что значит быть свободной. Эта цепь с храма казалась ей золотым символом, самым дорогим. Теперь ей пришло в голову, что если сегодня она услышит звоны этого храма, то получит свободу.
Ей вспомнилось, что отец ее очень не любил таких суеверных зароков. Но она не могла сопротивляться тому, что родилось в ее душе, хоть и боролась с ним. «Может, сегодня воскресенье?» — подумала она. Ведь в дороге она утратила счет дням, но боялась спросить подругу по несчастью, знает ли она, что сегодня за день: хотела подольше обманываться тем, что сегодня воскресенье, тем, что сегодня сейчас зазвонят к вечерне в церкви тринитариев. Этот голос был бы для нее знаком того, что она еще вернет свободу. Дома, на воле в родном краю. Эти две мысли — родной край и свобода — были неразрывны в ее мыслях и мечтах.
«Неправ был отец, когда говорил, что здоровье — главное добро в человеке, — подумала она. — Свобода — благо еще большее».
Но не давала она распознать в себе то, что было у нее на душе. Инстинктом чувствовала, что веселье и глубокое чувство радости жизни — ее защита в одиночестве.
— Не печалься, — сказала она ляшке. — Будь что будет!
И она запела такую веселую песню, что даже Ванда повеселела. Так они проболтали до самого вечера, а звона все не было слышно… Пришли с работы их товарки. От той, у которой был красный шарф, узнала Настя, что уже завтра поведут ее в школу и что там еще есть кроме нее, еврейка с Киевщины, две гречанки, и другие из разных земель. Там есть два главных учителя: турок и итальянец…
После ужина девушки снова стали уходить.
— Куда же вы снова идете? — Спросила Настя.
— Снова в школу, но это другая — там легче, — ответила полячка.
— Там женщины учат, — добавила другая.
— Ты тоже завтра туда пойдешь, сказала третья. — Должна пойти, хотя, наверно, ты немного знаешь, как делать то, чему там учат.
Настя была очень заинтересована и хотела увидеть эту школу невольниц. Она почти не спала в ту ночь.
V. В школе невольниц в страшном городе Кафе
Каждая школа учит не для себя, а для жизни.
Смущенной шла Настя в школу невольниц. Но ее ум живо работал. Она ясно понимала, что в этой школе может быть заложен фундамент ее дальнейшей судьбы — хорошей или плохой. Побег, или жизнь здесь — все равно нужно изучить местную жизнь и то, чего она требует. Она это заучила себе как «Отче наш», который повторяла из раза в раз.
Долго она думала о себе. Твердо решила она для себя все, чему в этой школе учат, усвоить. И еще об одном она думала, хотя и стыдилась самой себя…
Думала, как понравиться учителям. Подробно обдумывала она советы подруг по несчастью о том, как вести себя с молодыми мужчинами, а как со стариками. Но она стыдилась снова расспрашивать об этом.
Когда она впервые проходила огородом с другими невольницами, то увидела через железную ограду, небрежно заколоченную досками, ужасную картину: на улице в цепях корчился от боли невольник с клеймом на лице, крича только два слова по-нашему: «О Боже!.. О Господи!..». Кости на руках и ногах у него были сломаны и торчали сквозь разодранную кожу. На него как раз спускали огромных, специально истощенных голодом собак, чтобы они разорвали свою жертву… Рядом стояли стражники, чтобы его из сожаления не прикончили христиане, ведь у он должен был умереть от голода, жажды и потери крови, травимый собаками дважды в день.
Это были обычные способы, употребляемые мусульманами против невольников, которые все равно пытались бежать. Делалось это, конечно, прилюдно, чтобы отвадить других от побега.
От этого страшного зрелища в голове все закружилось, она побелела ка стена, глотнула воздух и упала на клумбу с цветами, как сорванный цветок. Упала она с теми же словами: «О Боже! О Господи!»