— Давай-ка уберем твою каюту, вымоем, ототрем до глянца, оно повеселее будет. Берись за швабру, за тряпки и щетки. Потом примешь ванну, я тебе спинку потру до скрипа, а после баньки поедим жареного мяса. С вишневым соком, идет?
Они подружились. Прежних его дружков Клим отшил подальше, затем разобрался с его заказчиками, с теми, что норовили расплатиться стаканом водки, а не деньгами. Вместе они много ходили пешком, в парке между прудами.
— Смотри, Клим, утка нырнула. Сколько она пробудет под водой?
— Считай по пульсу.
— Тридцать ударов. Почти полминуты.
Клим читал его книги, узнавал об искусстве, они посещали музеи, Клим слушал рассуждения о светотени, о том, как бредущие своими тропами созидатели находят или не находят свою звезду. Или рассказывал Клим. О море, о дальних странах, о женщинах с далеких островов, рассказывал интересно, сидя в кресле под плывущим парусником. Клим следил за тем, чтобы и капли спиртного не попадало Грише, но тот и сам чувствовал, что если дрогнет, схватится за стакан, то полетит вниз, вниз, уже без всяких надежд. Как много значит в жизни дружеское плечо!
А вскоре, как и обещал, приехал Шурка, Шук, красивый тренированный юноша. Он решил поступать в Академию питания. Клим так и присел, когда услышал этот выбор. Ну, в Физтех, в МАИ, в Университет, хотя все это непросто. Но Академия питания?
— Эй, парень, ты в своем уме? Что тебе делать в поварском колпаке? Разве мало достойных институтов в столице?
Шук снисходительно смотрел на отца.
— Ты, батя, бравый моряк, но не знаешь, что в скором будущем люди станут здоровее и долголетнее не за счет лекарств, а за счет питания, витаминов, пищевых добавок и прочего. Каждый будет знать свой организм, как пять пальцев, и то, чтó ему следует выбрать из тысяч видов продуктов — свежих, подобранных именно для него, и лишь слегка обработанных. Меня интересует биохимия и процессы внутри человека, энергетические обмены и возможности человеческого организма, как представителя космической земной цивилизации.
Клим пожал парню руку и пожелал успеха.
У Гриши пошла резьба гравюры, его где-то приветили, взяли на работу. Клим, конечно, съездил туда, увидел опасность все того же свойства и круто поговорил с ребятами. Это произвело впечатление.
— Не беспокойся, отец, — сказали ему. — Мы его побережем.
Трое мужчин жили сосредоточенно и словно приближались каждый к своему рубежу.
И во дворе дома шла своя жизнь. Играли дети, беседовали, покачивая коляски, молодые мамаши, на скамеечках обсуждали новости старушки. И Люба-Любовь с сумкой в руке была во дворе, остановилась поболтать с подружкой. Из подъезда показался Гриша — стройный, артистичный, кудрявый и ясный. К нему уже привыкли, к такому, радовались за него и вновь поглядывали на Любу, вечную невесту этого дома.
— Привет старожилам, — подмигнул он бабулькам, и те разом загалдели.
— Гришенька, сокол ясный, какой хороший стал! Ровно в мать. Постой с нами!
— Некогда, уважаемые, — он коснулся сердца и продолжил путь.
— Здравствуй, Любовь! — мягко сказал ей, коснулся руки, и она не нашлась, как ответить. — «Помнишь ли дни золотые-любовные, прелесть объятий в ночи голубой?» — пропел он, подмигнул и помчался дальше, а Любаша вспыхнула и зарозовелась белым лицом.
С некоторых пор в почтовом ящике она находила то букетик ромашек, то васильки, то шоколадку.
А он был уже далеко, нес в папке готовые свежие гравюры тончайшего, почти прозрачного, письма, слегка оживленные акварелью. Минуя стайку разноцветных колясок, он развел руками и улыбнулся всем сразу.
— Эх, девчонки, как же хорошо на вас смотреть!
Они засмеялись.
— И не говори, Гриша! Мы сами себе завидуем!
— Счастья вам! Здоровьичка голопузикам!
— Тебе удачи, Гриша!
А он уже мчался к метро, легкий, кудрявый, слегка задумчивый, отрешенный, как настоящий художник.
Зато Шук сегодня был хмур и резок.
— Папа, скажи честно, справедливость есть?
— Что случилось, сын?
Клим забежал с работы и разогревал для обоих флотский борщ.
— Честно скажи — есть или нет?
— Есть.
— Есть?
— Есть.
Шук перевел дух. Брови его разошлись.
— Не виляешь, батя. Верю тебе. Ну, а смысл жизни есть?
— Нет.
— Нет?