Итак, Луи-Гюстав Бенже – знаменитый дед. Кавалер ордена Почетного легиона 1932 года, он имел право на государственные похороны. На площади Л’Иль-Адама в память о нем установлен бюст. Были напечатаны две марки с его изображением, на одной он представлен вместе с Уфуэ-Буаньи[111]. Бенже был в некотором роде героем колонизации, и его роль, возможно, создавала определенные неудобства для интеллектуала, начавшего писать и добиваться признания в период распада империй. Но личность Бенже этим не исчерпывается: он – ученый и писатель, даже если его ненаучные произведения не играли важной роли в его посмертной славе[112]. Все специалисты подчеркивают его талант рисовальщика, а также роль, которую он сыграл в пропаганде искусств Судана и Мали. Его восхищали телесные искусства, в том числе искусство ритуальных насечек на теле, которое он очень точно описал и одним из первых отнес сразу и к социальному коду, и к графике[113]. Он также восхищался декоративно-прикладным искусством и ритуалами гаданий.
Два текста из «Мифологий» позволяют разглядеть двойственное отношение Барта к деду. Первый – это, конечно, «Бишон среди негров». Барт реагирует на статью, опубликованную в Paris-Match в январе 1955 года за подписью Жоржа де Кона, «Французская семья в Стране красных негров», в которой рассказывается об экспедиции Мориса и Жаннет Фьеве «к самым диким африканским племенам». Она записывает, он рисует и пишет картины. У них родился ребенок, и «людоеды не устояли перед улыбкой ребенка. Он стал их кумиром». Барт, естественно, разоблачает откровенно расистский характер статьи и жалкий героизм, стоящий у истоков этого колониального приключенческого романа.
Прежде всего, – пишет он, – ничто так не раздражает, как беспредметный героизм. Когда общество начинает разрабатывать вхолостую одни лишь формы своих добродетелей, это говорит о тяжелом его состоянии. Если маленькому Бишону действительно грозили опасности (горные потоки, хищные звери, болезни и т. д.), то было просто глупостью подвергать его им ради каких-то там пейзажных зарисовок, ради сомнительного удальства запечатлеть на холсте «буйство солнечного света» в Африке[114].
Замечание о пейзажных зарисовках может показаться камнем в огород Бенже. Но более внимательное прочтение текста позволяет увидеть между строк своего рода признание. Барт не только противопоставляет научные экспедиции и вояжи чисто рекламного характера семьи Фьеве, он заканчивает свою статью противопоставлением науки и мифологии:
Стоит сопоставить эту общераспространенную (у «Матча» около полутора миллионов читателей) систему представлений с усилиями этнологов демистифицировать понятие о негре, стоит вспомнить сугубую осторожность, с какой Мосс, Леви-Стросс или Леруа-Гуран уже давно пользуются двусмысленными терминами типа «первобытности» или «архаичности», их интеллектуальную честность в борьбе со скрыто расистской терминологией, – как нам сделается ясна одна из главных наших бед: удручающий разрыв между научным знанием и мифологией. Наука быстро движется вперед, а коллективные представления не поспевают за ней, отстают на целые столетия, коснеют в заблуждениях под влиянием власти, большой прессы и ценностей порядка.
Работа по деконструкции предрассудков и бессознательных представлений, предпринятая в «Мифологиях», находит здесь свою интеллектуальную и этическую программу: речь при этом идет о том, чтобы защитить медленную и кропотливую научную работу от мелкобуржуазных мифов. И хотя Бенже не фигурирует в списке великих этнологов, несомненно, Барт помещает его исследовательскую работу и наблюдения в поле знания.
Вторая «мифология», которая может пролить свет на отношение к Бенже, – та, которую Барт посвятил Жюлю Верну и которая носит название «Наутилус и пьяный корабль». «Наутилус» – не «Монтень» (корабль, подвергавшийся реальной опасности) и не «Арго», аллегория замещения. «Наутилус» – это не столько символ нового начала и приключений, сколько метафора огражденности и замыкания. В тексте говорится о страсти детей к тайникам, палаткам, подземельям. «У Жюля Верна любое судно – образец „домашнего очага“, так что дальностью плавания лишь подчеркивается его блаженная огра-жденность, безукоризненная интимность его мирка. В этом смысле ”Наутилус“ представляет собой некую чудо-пещеру»[115]. Изображенный как защищающее чрево, на этот раз корабль – утроба матери, после того как он побывал пространством отца («Монтень») или сына («Арго»). Барт связывает этот воображаемый корабль-утробу с фантазией о таинственном острове, «где человек-ребенок заново изобретает мир, заполняет, огораживает его и в завершение своего энциклопедического труда замыкается в характерно буржуазной позе собственника, который в домашних туфлях и с трубкой сидит у камелька, в то время как снаружи напрасно ярится буря, то есть стихия бесконечности»[116]. Помимо того что упомянутое путешествие в точности повторяет жизнь Бенже, оно отсылает к размышлениям, которыми Барт делится в своем курсе о «Таинственном острове» в 1969 году в Рабате, где он связывает эту мифологическую конструкцию с колонизацией[117]. Таково место, которое занимает дед, связанный с Верном[118] и колониями, фигура предка одновременно и женского, и мужского, со стороны отца и со стороны матери: как в «Двадцати тысячах лье под водой», ассоциация мужчины-капитана и защищающей утробы корабля.
112
Он автор «африканского» приключенческого романа «Клятва исследователя», опубликованного в 1904 году. Больший интерес представляют его мемуары, написанные в соавторстве с сыном Жаком и вышедшие через два года после его смерти:
113
На эту тему см. статью: Alain-Michel Boyer, «Binger à la croisée des arts», in
114
Ролан Барт,
117
BNF, NAR 28360, «Заметки о Марокко». Барт повторяет основные элементы в «Новых критических эссе» (1972), в главе «С чего начать?»,
118
Бенже познакомился с Жюлем Верном в 1889 году. Мишель Верн, его сын, заканчивая «Необыкновенные приключения экспедиции Барсака» – роман, который отец не успел завершить перед смертью, воспользовался записями Луи-Гюстава Бенже. Этот вопрос изучался Эдмоном Берню: Edmond Bernus, «De L.-G. Binger à Jules Verne»,