Бабушка по материнской линии, Ноэми Лепе-Ревлен, уже развелась со своим мужем, когда маленький Ролан с ней познакомился. В текстах, посвященных Бенже, она предстает довольно легкомысленной женщиной, пользующейся своим положением, чтобы организовывать пышные вечера в колониальных особняках, которые они с мужем занимают. Иногда она оставляла двоих своих детей во Франции, а сама отправлялась веселиться в Кот-д’Ивуар. Родившаяся в 1872 году, Ноэми Элиз Жоржетт Лепе происходила из обеспеченной семьи промышленников. После того как их брак с Бенже в 1900 году распался, она вышла замуж за преподавателя философии лицея Сент-Барб Луи Ревлена: она встретила его незадолго до рождения дочери, и он кажется не менее важной фигурой в символической конструкции Ролана Барта. Со времен Высшей нормальной школы Луи Ревлен сохранил тесные политические и интеллектуальные связи с Пеги и Cahiers de la Quinzaine, а также с Леоном Блюмом. Он играл некоторую роль в аппарате социалистической партии. Вместе с женой, начавшей устраивать салоны и принимать поэтов и интеллектуалов (в частности, Поля Валери, а также Поля Ланжевена, Анри Фосийона, Леона Брюнсвика и Шарля Сеньобо), Ревлен становится воплощением интеллектуального авангарда, связанного с Высшей школой социальных наук, основанной Жоржем Сорелем и призванной стать продолжением Свободного колледжа социальных наук[119]. Это брожение, происходившее при Третьей республике в кругах, защищавших Дрейфуса, наложило на Барта свой отпечаток, пусть даже воображаемый. Полвека спустя, когда он начал работать в Практической школе высших исследований, ему пришлось вспомнить о своем предшественнике на периферии университетской институции. В «Детском чтении» он уточняет, что чувствует свою принадлежность к эпохе, предшествовавшей войне, а не к той, на которую непосредственно пришлись его детские годы. «Если я и испытываю ностальгию, то именно по тому времени, которое я знал исключительно – важное обстоятельство – по рассказам. При анализе института семьи недооценивается, как мне кажется, воображаемая роль наших дедушек и бабушек: не кастрирующих, не чужих, настоящих проводников мифа»[120].
Определяющим элементом этого мифа вполне могла бы быть фигура Валери, которого он встречает ребенком у бабушки, чей салон тот часто посещал (на улице Воклен, затем на площади Пантеона, дом 1, а начиная с 1913 года – в светлой квартире на первом этаже справа). Тот, кто, в свою очередь, был предшественником Барта в Коллеж де Франс (в своей лекции при вступлении в должность Барт говорит, что посещал его занятия, в частности, присутствовал на вступительной лекции в Коллеж де Франс 10 декабря 1917 года, и сам упоминает Валери в начале собственной лекции сорок лет спустя), а в еще большей степени – предшественником в критике и письме, был связан с Ноэми Ревлен своего рода дружбой. Об этом свидетельствует Мишель Жаррти в биографии Валери; из документов, которые он приводит, видно, что они были близки. К примеру, Валери написал ей одно из своих последних писем в июле 1945 года, принося свои соболезнования в связи с потерей последнего сына. Эта очень красивая женщина, с которой Барт всегда держал дистанцию по причине ее трудных отношений с его собственной матерью, была хорошо образована и слыла оригиналкой. Она сумела сделать из своего салона блестящее место, куда любили ходить как философы, так и ученые; Барт постоянно приходил туда подростком. Там говорили о культуре и политике. Среди завсегдатаев салона Жаррти упоминает также Андре Лебей, Жана Барюзи (по утверждению Барта, открывшего ему Мишле), Рене Лалу. «В этом же салоне, в котором царили левые настроения, Валери познакомился с математиком Эмилем Борелем, профессором Парижского университета, возглавлявшим кафедру теории вероятностей, и физиком Жаном Перреном, которого только что избрали членом Академии наук»[121]. Но означает ли это, что мы должны рассматривать Валери как образец для подражания? Хотя он не относится к числу писателей, часто упоминаемых Бартом, – мы увидим, что Жид играет гораздо более значительную роль в качестве наставника, – тексты, в которых он говорит о Валери, все же делают его достаточно влиятельной фигурой, особенно в том, что касается размышлений о «я»[122]. «Господин Тест» и зачарованные отношения с «я», которые в нем разыгрываются, представлены как «абсолютно антиконформистская»[123] и очень маргинальная книга. Валери, по словам Барта, является частью его «ранних воспоминаний» о чтении, которое сформировало его вкус и от которого он так никогда и не отстранялся, даже если мало о нем писал[124]. Он возвращается к Валери постоянно, особенно к некоторым ключевым темам, которые делает лейтмотивом: к идее о том, что мы думаем, только работая над словом или фразой, к «думанью-фразе» (le pense-phrase) или «мысли-фразе» (la pensée-phrase) и к идее, что «в природе нет et caetera» и лишь человек полагает недосказанность необходимой. Признавая принадлежность Валери к классической риторике, Барт видит в его творчестве развитие мысли о языке, очень близкой к идеям Соссюра, а позднее Якобсона. Он регулярно его упоминает, когда пишет о Соссюре или Якобсоне. «Для Валери торговля, язык, деньги и право определяются одним и тем же режимом; они не могут существовать без общественного договора, потому что только этот договор может исправить отсутствие стандарта»[125]. Кроме того, Барт сожалеет о том, что значение Валери принижается, в чем также проявляется его собственное расхождение с эпохой[126]. В этом заключено интеллектуальное наследие, напрямую передаваемое поколением дедов, образующее то, что Барт называет «воображаемое дедушек и бабушек». В позднем тексте о Сае Твомбли оно связывается с любовью к южным домам, которую он разделяет с Валери[127].
119
На эту тему см.: Christophe Prochasson, «Sur l’environnement intellectuel de Georges Sorel (1899–1911)», in
120
«Lectures de l’enfance», in
122
Указатель «Полного собрания сочинений» содержит не менее 60 ссылок на Валери, равномерно распределенных по годам.
126
«Современность не стала его учитывать, а жаль, потому что он говорит важные вещи, на мой взгляд, очень справедливые… В любом случае есть категория людей, к которым принадлежу и я, думающих словами, у которых своего рода словесное мышление, и именно такое мышление, как мне кажется, у меня» (интервью с Абдаллой Банмаином,