Телесное погружение требует времени. Это целое движение, идущее от рук к голове и обратно. Барт знает, что он несколько старомоден в этом вопросе. Но он настаивает на романтизме, поскольку последний связан с этосом любителя и удовольствием, которое тот может получать благодаря ему.
В отличие от исполнителей композиторы чаще становятся предметом не критического анализа, а любовного дискурса, и здесь мы находим подлинную эротику игры. Жид говорит о Шопене, что он его обожает, а Барт любит Шумана. Следует отметить, что изначально «Заметки о Шопене» Жида назывались «Заметки о Шумане и Шопене», но жизнь постепенно отдалила его от первого. У Барта же близость с Шуманом никогда не ослабевает, даже когда ему кажется, что он любит его вопреки моде и одинок в этой своей привязанности. Но именно этот факт делает его любовь ответственной: «Это неизбежно ведет субъекта, который ее испытывает и говорит о ней, к утверждению себя в своем времени согласно предписаниям своего желания, а не желаний общества»[207]. Такая любовь совершенно интимна, а следовательно, безусловно солипсистская.
Гомосексуальность
Утверждение желания не всегда дается легко. Признавая роль Жида в своей жизни, Барт, прямо обозначив свое отношение к религии, письму и фортепиано, обходит стороной гомосексуальность, прибегая к эвфемистическим выражениям, из которых самое скрытное – «не считая остального…». Гомосексуальность запрятана в «тысяче его особенностей, благодаря которым он меня интересует»[208]. Безусловно, Жид является для Барта, как и для большинства геев, своего рода главным первооткрывателем. Чтение Жида в 1935–1942 годах совпадает с первым любовным и телесным опытом в санатории Сент-Илер-дю-Туве. Фраза из «Если зерно не умрет»: «Во имя какого Бога, какого идеала вы запрещаете мне жить согласно моей природе?» – находит много отзвуков в переписке того времени. Барт яростно протестует против любых раскаяний в наслаждениях плоти. Он никогда не испытывает сожалений, только ностальгию. «В этом смысле и что касается этого конкретного вопроса, – пишет он в июне 1942 года Филиппу Реберолю, – если бы я рассказал тебе хронологически всю свою жизнь, ты увидел бы, что я уже достаточно утвержден. О, может быть, еще недостаточно; но, в конце концов, утверждение не должно превращаться в выставление напоказ». Публикация «Коридона» в 1924 году, «Если зерно не умрет» в 1926-м и в меньшей степени публикация «Содома и Гоморры» в 1921–1922 годах вводят и утверждают гомосексуальность, в ее осознанной и открытой форме, в современной литературе. Отсюда жалобы Мориака в 1926 году на то, что «многие из этих больных людей, не подозревавших о своей природе, теперь благодаря Жиду и Прусту знают, кто они такие. Многие из тех, кто прятался, больше не будут прятаться»[209]. Сравнение Жида и Пруста постоянно встречается в работах Барта. В «Подготовке романа», например, почти каждое упоминание Жида сопровождается пространной ссылкой на Пруста. Но только статья 1971 года о «Поисках утраченного времени», кажется, объединяет двух авторов темой гомосексуальности, или, точнее, тем, что они оба называют инверсией, позволяя нам прочесть «наложение двух абсолютных противоположностей, Мужчины и Женщины (противоположностей, которые Пруст, как известно, определяет биологически, а не символически: возможно, это черта времени, поскольку, чтобы реабилитировать гомосексуальность, Жид предлагает истории о голубях и собаках); сцена с шершнем, в ходе которой Рассказчик обнаруживает женщину в бароне де Шарлю, теоретически приложима к любому прочтению игры противоположностей»[210]. Отсюда возникает дискурс переворачивания, разработанный гомосексуальностью, для которого Барт предлагает неологизм «энантиология» (вслед за греческим прилагательным énantios – противоположный) и которое представляется также в качестве своеобразного закона экспансии. Он отмечает, что, если в начале «Поиски» почти полностью гетеросексуальны, мы «находим в конце позицию прямо противоположную, то есть гомосексуальную (таковы Сен-Лу, принц Германтский, и т. д.): это пандемия инверсии, переворачивания». Но в целом публичные высказывания на эту тему у Барта редки, и только из посмертной публикации «Инцидентов» (повествование в которых продолжает традицию, заложенную в том числе Жидом, поведавшим о своих чувственных или сексуальных путешествиях в Северную Африку) и «Парижских вечеров» мы узнаем о его собственном опыте больше. Частная речь более откровенна, в ней дружба часто смешивается с любовью: «Почти любая моя дружба с мальчиками начиналась с любви; разумеется, время почти всегда проясняло такую дружбу, наделяя ее ароматом, который мне очень важен. Напротив, в тех редких случаях, когда я любил женщину (почему бы не признаться, что в действительности это произошло всего лишь раз), все началось с того, что называют дружбой»[211]. Барт признался в своей гомосексуальности Филиппу Реберолю весной 1942 года, когда Филипп приезжал навестить его в Сент-Илер-дю-Туве, и с тех пор его признания становятся более частыми и откровенными. Но частное письмо – не публичное, а вышедшие книги и статьи оставляют этой теме место если и не ничтожное, то малозаметное.
208
Интервью с Бернаром-Анри Леви в
209
Франсуа Мориак, ответ на вопрос журнала