Барт умер 26 марта 1980 года в 13:40 в больнице Питье-Сальпетриер, что рядом с вокзалом Аустерлиц. Непосредственной причиной смерти медики назвали не аварию, а осложнения, возникшие «у пациента по причине его хронической легочной недостаточности», и поэтому 17 апреля прокуратура Парижа вынесла решение не подвергать судебному преследованию водителя фургона. Барт не дышит. Его жизнь закончилась. Через два дня тело кладут в гроб, короткая церемония прощания проводится во дворе морга, на ней присутствует около сотни человек: друзей, учеников и влиятельных лиц. «Потрясенная группа, к которой я присоединился, – рассказывает Итало Кальвино, – состояла в основном из молодежи (среди них было мало знаменитостей, но я узнал лысый череп Фуко). На табличке на двери павильона значилось не традиционное университетское „Аудитория“, а „Похоронный зал“»[14]. Никто даже не пытался устроить светскую имитацию религиозного ритуала: не читали текстов, не произносили торжественных траурных речей. Кому-то тело Барта показалось крошечным. Кто-то сказал буквально пару слов, например Мишель Шодкиевич[15], сменивший Поля Фламана на посту руководителя Éditions du Seuil в 1979 году. Там были Мишель и Рашель Сальзедо, Филипп Ребероль и Филипп Соллерс, Итало Кальвино и Мишель Фуко, Альгирдас Греймас и Юлия Кристева, Франсуа Валь и Северо Сардуй, Андре Тешине, в фильме которого «Сестры Бронте» Барт в 1978 году сыграл (небольшую) роль Уильяма Теккерея, и Виолетт Морeн, друзья с улицы Николя Уэля, где Барт провел так много вечеров, прямо напротив вокзала Аустерлиц. С этого вокзала некоторые потом поедут на похороны в Юрт. Среди них Эрик Марти, описавший это странное путешествие тех, кто «его любил и поехал поездом»[16]: «Все, что я помню: хлестал проливной дождь; ледяной ветер пронизывал нас, отчаявшихся, сбившихся в маленькую группку; известное с незапамятных времен зрелище гроба, который опускают в могилу»[17].
Статьи, отдающие дань уважения Барту, все публикуются, многие из них вышли в Le Monde. Через несколько дней после смерти Барта Сьюзен Зонтаг опубликовала в New York Review of Books очень красивый текст об отношении писателя к радости и печали, о чтении как форме счастья. Тот, чей возраст никто не мог угадать, часто появлялся в компании молодых людей, не пытаясь, впрочем, выглядеть моложе: это было уместно, поскольку «хронологическая последовательность его жизни» не была «прямой». Казалось, его тело знало, что такое покой. И постоянно в его личности чудится нечто затаенное, «всегда патетическое, что еще четче проявилось в преждевременной и трагической смерти»[18]. Как позднее Юлия Кристева, Жан Рудо в La Nouvelle Revue française вспоминает голос Барта, ритм его фраз, его манеру расставлять паузы и акценты, любовь к музыке – любовь, столь очевидную в зерне его голоса, – и манеру курить небольшие сигары «Партагас». Помимо всего прочего, Рудо говорит о колебаниях Барта в отношении жизни и творчества.
Ему было важно стать не известным, а признанным благодаря тому, что делало его известным. Самое главное в его текстах – то, как жизненный опыт заставляет теорию пошатнуться: голос ищет тело, чтобы, наконец, запоздало проскользнуть в трогательное «Я» последних книг. Если пишешь для того, чтобы тебя любили, надо, чтобы письмо уподоблялось тому, кто ты есть; внутри него должен быть след этой нехватки, этой пустоты, из которой исходит призыв к другим[19].
Барт, или двусмысленности[20]: где он был, когда присутствовал? Чем он будет в свое отсутствие? Смерть открывает другим целые пласты пустоты или отсутствия, которые больше не скрываются за избранной и выставленной напоказ жизнью. Этот голос, искавший тело, как он будет дальше отзываться? Несколько человек, в частности Кальвино, объединяют посмертную дань Барту с рецензией на Camera lucida. Неподвижность лица есть смерть, поэтому Барт так неохотно фотографировался. Книга становится пророческим текстом, отмеченным стремлением к смерти. Если это толкование кажется нарочитым и потому к нему следует относиться с осторожностью, все же оно указывает на истину, в которой определенную роль играет Camera lucida. В это время внутреннему одиночеству вторит социальная изоляция, ощущение маргинализации. Огромный успех «Фрагментов любовной речи», популярность курса лекций в Коллеж де Франс не прошли даром. Покинутый частью интеллигенции, которая в развитии автобиографического повествования, повороте в сторону романа и фотографии увидела компромисс и что-то вроде претензии на признание света, он вынужден был страдать и от отдаления, даже неприязни со стороны многих неакадемических критиков. Книга Бюрнье и Рамбо[21] «Ролан-Барт без хлопот» как раз доставила ему хлопот; громкое заявление на «Лекции» при вступлении в Коллеж, что «язык – это фашист», сделанное в 1977 году, испортило его имидж среди политически ангажированных философов и теоретиков, обвинивших его в том, что он уступил веяниям моды, и одновременно осуждавших его политическое безразличие или, возможно, просто отличие. А главное – его последняя книга, Camera lucida, в которую он вложил столько личного, ставшая своеобразным надгробным памятником для его матери и позволившая ему уединиться с ней, получила смешанные отзывы. Его высказывания о фотографии все еще не принимают всерьез. Во всяком случае, его не считают теоретиком, а личную тему трогать не смеют. Безразличие в ответ на такую откровенность болезненно и у любого писателя может отбить желание жить. Даже если не все писатели от этого умирают, всех оно ранит.
14
Italo Calvino, «En mémoire de Roland Barthes», in
15
Главный редактор журнала
16
Отсылка к названию фильма Патриса Шеро «Те, кто меня любит, поедут поездом». –
18
Susan Sontag, «Je me souviens de Roland Barthes», in
19
Jean Roudaut, «Roland Barthes», in