Взгляд снова обращается к зеркалу заднего вида. Там, на просторном заднем сиденье свернулась калачиком дочь — двенадцатилетняя девочка, укрытая расстегнутым спальником. Он улыбнуся — сколько впечатлений для ребенка. Как бы не ворчала жена, такая поездка запомниться надолго — и сон в машине в том числе. К тому же, в салоне тепло и мягко, а по размерам может даже и просторнее, чем дома на кровати.
Рука сама переключает передачу, нога придавливает педаль газа. Машина несется вперед, подсвеченные зеленым приборы показывают какие-то цифры — нет желания на них смотреть. Руль мелко дрожит в руках.
Кто-то скажет, что пора бы уже и повзрослеть, заняться чем-то серьезным. Хоккейные дни уже позади и свой шанс пробиться в солидный клуб он уже упустил. Возраст есть возраст — мпортивная карьера уже окончена. Теперь все что остается — это доигрывать в давно знакомой, никому не интересной местечковой команде, на игры которой не приходит и десятка человек. Казалось бы — отличнй повод впасть в депрессию или наоборот — серьезно пересмотреть жизнь. Но ему спешить некуда, что бы там не говорила жена. У него есть стандартная офисная работа, есть его тренировки и матчи в местных чемпионатах, а еще есть отличное хобби, которое с недавнего времени он разделяет с дочерью. Ну и прежде всего, есть дочь — самое важное для него существо на этой планете.
Он снова смотрит в зеркало, пытаясь разобрать в темноте салона лицо Жени. Единственная, кто любит его просто потому, что любит. Не потому что надо заботиться и воспитывать, не потому, что надо создать крепкую семью, а то больше такого шанса с увядающей красотой может и не представиться. Не потому что он успешный, не потому что богатый — благо и то и другое никогда не было правдой. Неужели так трудно любить просто так, как любят дети? Наверное, трудно. Слишком много всего постороннего в жизни, слишком много факторов, которые делают простую, безусловную любовь невозможной.
Самый достойный пример — это брак. Можно написать много книг, сочинить массу песен, отснять горы фильмов о романтике и тонком, удивительном чувстве между мужчиной и женщиной, но в реальности все равно это чувство будет отнюдь не таким радужным. Романтика истлевает в считанные месяцы, а все что остается — это сухой расчет и способность терпеть безумства твоего партнера. В итоге, выбор кажется очевидным — мы выбираем не человека, а социальный статус. И не всегда даже выбираем. Чаще всего выбор делается за нас. В браке — хорошо. Холостым — плохо.
Дети — единственное, что должно быть важно. Божий суд — он ведь не на небе. Не после смерти пред ликом святого Петра. Он настигает нас куда раньше, еще при жизни. Божий суд — в отношении наших детей, в том, насколько сохраниться их детская, чистая любовь.
На трассе впереди вырастает, словно из-под земли, человеческая фигура. Нога вдавливает тормоз, шины визжат по асфальту, руки выкручивают руль, бросая машину в сторону, на встречку. Фигура на трассе стоит как вкопанная.
Машина замирает, чуть не коснувшись бортом странного пешехода. Недоуменно стонет Женя, которую едва не сбросило с сиденья на пол. Руки на руле слегка дрожат, в ушах звенит, в глазах скачут искры. Открыв дверь, Петр почти вываливается из машины.
— Ты что?!.. — он осекается, увидев, что перед ним — подросток. Грязный, со спутанными, давно нестриженными волосами, в каких-то несуразных лохмотьях. Глаза его по-кошачьи поблескивают сквозь свалявшиеся бесцветные пряди.
— Папа? — подает голос Женя. Щелкает, открываясь, задняя дверца. Петр делает осторожный шаг к застывшему, как столб, мальчишке.
— Эй, паренек, с тобой все в порядке? Слышишь меня?
— Слышу, — отвечает тот. Голос его звучит не по возрасту сипло и низко. — А вы меня?
Видение оставляет тяжелый, мутный осадок, отбирает ощущение времени и пространства. Патрик оглядывается, с трудом понимая, что стоит на льду, в рамке ворот. Цифры на табло показывают "три-один". Не в пользу Монреаля.
— Эй, голли! — игрок в форме Калгари тычет в его строну крагой. — А ты не так хорош, как про тебя говорят!
— Отвали, — Робинсон накатывает на него, толкнув в плечо ладонью. Форвард тигров отступает, не провоцируя конфликта. Вбрасывание в центре поля — значит, последний гол забили только что. Нужно собраться, победить это парализующее чувство.
"Это не чувство, — знакомый уже внутренний голос просыпается в голове. — Это память. Она возвращается. Ты не остановишь ее."
"Не собираюсь. Пускай идет — только чтобы не мешало играть."
"Нет, не выйдет. Ты не соскочишь, не спустишь все по-легкому."
Борьба в центральной зоне быстро смещается к воротам Калгари. "Варлоки" наседают, но атака постепенно захлебывается — никто не желает рисковать, а простыми, короткими передачами много не навоюешь. Тигры перехватывают шайбу, выводят ее в центральную зону и после недолгой борьбы переходят в атаку. Почти сразу следует удар по воротам — грубый и простой, но все же Патрик едва успевает отразить его. Тут же кто-то срабатывает на добивание — номер двадцать девять, Джоэль Отто, тренер упоминал его перед игрой. Шайба щелкает о клюшку, вспархивает над воротами и падает на защитную сетку за стеклом.
Игра продолжается, но Руа никак не может оправиться от шока. Другие игроки ведут себя не лучше — слишком медленные, слишком неуклюжие. Тигры легко обставляют их, обгоняют, перехватывают, вбивают в борта, укладывают на лед. Все, что могут варлоки — сдерживать их натиск, неспособные всерьез перейти в атаку. Ситуация напоминает ситуацию с "Сейджес" — снова фаворит оказывается подавлен натиском претендента.
Во втором периоде счет не изменяется, но удержание его стоит Монреалю усилий, которые в итоге изматывают команду. Третий период Калгари начинают со звериным упорством, непрерывно поддерживаемые полным залом фанатов. Оборона дает трещину уже на пятой минуте — после трех атак подряд, оставив защиту бессильной, четвертым ударом тигры пробивают Патрика. Счет становится "четыре-один", снизив статистический шанс на победу варлоков почти до нуля. Даже гол, забитый Лемье не меняет ситуации — до конца матча "Варлокс" находятся под жестким прессингом противника. Итоговый счет — "пять-два" в пользу хозяев. Поражение особенно унизительное после громких побед в предыдущих раундах.
В раздевалке Руа чувствует себя пустым и усталым. От тяжелого запаха пота щиплет в носу.
— Что с тобой, Руа? — Лаперрьер садится рядом, искоса глядя как Патрик неуклюже возится с экипировкой. — Тебя сегодня как подменили. Что стряслось? Может взлом? Ты не чувствовал чужого колдовства?
Вратарь отрицательно мотает головой. Лаперрьер задумчиво жует губу. Заговорив снова, он повышает голос — так чтобы все слышали:
— Сегодня всем нам хорошенько намылили шею. И намылили абсолютно заслужено. Каждый из вас на льду был похож на сонную муху. Но это финал. Мы ведь не можем его слить — вот так, глупо, некрасиво. Слышишь, Патрик?
— Слышу, тренер.
— Тогда сделай так, чтобы в воротах я снова видел непробиваемую стену, а не дырявую тряпку. Соберись. Тебе на пути к этому Кубку пришлось едва ли не труднее всех. Не дай ему выскользнуть из твоих рук…
Руа кивает. Он чувствует, как закипает в нем злость. Не этого ли с самого начала хотел добиться Каинде? Сломать его, ослабить, сделать ни на что не годным? Нет, так не пойдет. Не для того он выбрался из той церкви, вытащив Джен и Жаклин из лап профессиональных убийц. Не для того он прошел через все это, чтобы просто упасть раздавленным собственной памятью! Если и есть выход, способ порвать этот порочный круг — то он только в победе. И слова Сессилии той памятной ночью это только подтверждают.