Шарский встал и, взволнованный сразу воспоминанием, упал на колени. Был это голос Адели. По нему одному легко было узнать, легко угадать, что с ней стало с минуты, когда незабудка и клятва обнадёжили молодого человека.
Невольно в уши Станислава попал разговор двух молодых супругов.
Он. Но, та chere, мы не пробудем там долго, dabord я деревни не люблю и не понимаю… жизнь assomante. On damuse a ennuyer les autres du matin au soir sous pretexte de salon… Не наше общество… cela sent a rouille, cela vous donne des naussees.
Она. Ты как хочешь, mon prince, но я побуду у родителей… Мне там хорошо… освежусь немного деревней, к которой привыкла.
Он. Ma cherie, cela vous parait ainsi de loin et cest une faut de perspective. Издалека эта деревенская жизнь есть милой идиллией, когда-то была тебе по вкусу и тебе кажется, что найдёшь прошлые импрессии, возвращаясь к давним предметам. Maisbah! Увидишь, что то, что раньше доставляло тебе великое удовольствие, сейчас на второй день наскучит.
Она. Это может быть! А! Очень может быть! Как заскучаю, так уеду; но если это будет меня развлекать… останусь, пока нравится.
Он. Не думаю быть ни тираном из комедии (un tyran de comédie), ни каким-нибудь завистливым Бартолем, моя любимая Розина… А! Делай, что тебе нравится… Мы поженились не для того чтобы тиранизировать друг друга, но чтобы вести жизнь приятную и свободную.
Она. Я так думаю (зевая). Нужно признать, что эта дорога по пескам и лесам очень скучная!
Он. Потому что, моя дорогая, для людей цивилизованных, попробуй убедить себя в этом, нет ничего, кроме города. Тут по крайней мере жизнь урегулирована (зевает). А! А! Для тебя это делаю, что еду Шарских проведать. Но этой жертвы не требуй второй раз от меня. Добрые, очень добрые люди… но какие деревенские!
Она. Ты забываешь, князь, кому это говоришь.
Он. Ни в коем случае! Но мы должны быть друг с другом на стопе искренности… ведь твой отец…
Она. Ваша светлость!
Он. Chere Adele, не гневайся, отдаю ему всякую справедливость, но он деревенщина! Кто поселился в деревне, всегда будет ей отдавать. Это не грех всё же, ce nest qu’un ridicule.
Она. А я?
Он. Это что-то другое! Ты всё предчувствуешь и отгадываешь. Кто бы понял, что ты воспитывалась в деревне.
Она. Простая вежливость, но на стопе искренности, на которой мы хотели быть с тобой, она вполне не нужна.
Он. Ха! Ха! Как ты составляешь! Как формулируешь!
Она. Смешной человек! Разве женщина когда-нибудь нуждалась в формулировке! Mais elle est toute formée d’avance; князь, всё-таки ты должен знать, что из лона природы (passez moi la comparaison) мы выходим полностью вооружёными, как Минерва из головы Юпитера.
Он. Mais vous etes adorable! Quel esprit!
Она. Князь это только сейчас заметил? Как это для меня лестно!
Он (через минуту). Но возвращаюсь a mes moutons, к первому предположению. Например, само это путешествие, с остановками и ночлегами, такими, как сегоднящняя… с такими долгими вечерами в пустыне… представь себе пять, шесть! mais c’est a en mourir!
Она. Это уже на стопе искренности сказано; скучаешь со мной и признаёшься в этом открыто.
Он. Согласись, что совсем не скучая с кем-то, можно, можно… mais enfin, vous comprenez, можно чего-то больше или иное пожелать…
Она. Prenez garde, могла бы и я это использовать в свою защиту! Князь, ты бы, может, предпочёл пани Ф. или панну В.
Он. А ты пана Владислава или Юлка.
Она. Кто это знает? Кто знает? Cest possible.
Он (целуя ей руку). Allons, allons, sans rancune, доброй ночи.
Такой странный, сухой, ужасный, как та старая рисованная смерть, светящаяся нагими рёбрами, невольно выслушал Шарский и заплакал над ним.
– А! Боже! – сказал он в духе, опускаясь на колени, как на молитву, со сложенными руками. – Для этого ли Ты дал молодости сокровища чувств, такой волшебный рассвет, такой высокий полёт, такие крылатые надежды, чтобы в несколько минут с прикосновением к действительности всё это, всё до последнего сгорело, свалялось в грязи, поросло сорняками? Эта ли моя девочка-ангелочек? И те ли это уста, что мне улыбнулись в жизни раз улыбкой, нестираемой до смерти? Тот ли это идеал, перед которым я потратил бы года в созерцании и восхищении! О! Человек жалок, жестока натура людская, наши надежды достойны милости, одной ногой висящие над завтрашним днём – пропастью! Можно ли так измениться, забыть себя, переделать и упасть так низко?