Потом Фабер раз в неделю стал брать её с собою на люди, на «агитационные выезды», как он выражался. Они уезжали в новый населённый пункт, разговаривали со всеми первыми и не первыми встречными, посещали аристократические районы и послевоенные трущобы, напрашивались на светские вечеринки - иногда завсегдатаи виртуала сами узнавали Фабера. В резерватах же Амалия часто превращалась в терпеливую сестру милосердия, санитарку, няньку, утешительницу и учительницу, или «подсобного рабочего» Фабера.
Встречали их по-разному - скучающие горожане, пресыщенные аристократы, мелкие фермеры, селяне, служащие, живущие в пригороде, старики и молодёжь, прислужники и рабы. Хотя рабство было запрещено законом, но многие вернувшиеся шли на это, чтобы прокормить семью и себя, и правительство закрывало на это глаза.
Это было для Амалии тягостно, удручало и ранило. Широкая панорама жизни сограждан вдруг открылась во всём великолепии и неприглядности. Послевоенная депрессия наложила отпечаток на всех. Простой люд в городках и посёлках не принимал и не понимал Фабера. Что им нерождённые боги, если пищи не хватает на всех, дети голодают и болеют, резерваты для беженцев переполнены и таят постоянную угрозу новой инфекции, УП - «усмирители преступлений» - глушат всех подряд без разбора...
Фабер оказался не ко времени и не к месту со своими беседами, но никогда не говорил о том, что ошибся или желает изменить линию. Получалось, что их принимали лишь в немногих богатых домах, охочих, вроде Боно фон Шталля, до фокусов и чудес, или - случалось и так - до цирковых представлений. Амалия горела от негодования и стыда унижения, зато Фабера, казалось, это не затрагивало, насмешки, глупые остроты и прямые оскорбления отскакивали, как от стенки горох.
Пару раз обозлённые рабочие грабили их, отнимая невеликие подаяния.
Священнослужители их ненавидели и предавали анафеме, опускаясь до ругани и рукоприкладства. Прихожане спускали собак, не дослушав. И Фабер читал заклинания, и собаки их не трогали. Но стоять в кругу беснующихся тварей, или идти в сопровождении рычащей своры, было невыносимо. Амалия возненавидела собак.
В Гертвилле их едва не побили камнями, а местные рокеры на дешёвых воняющих «Комзах», давно запрещённых к производству, сбили Фабера мотоциклом. Амалия, закрывая Фабера своим телом, в отчаянии выхватила выпавший декоративный камень из оградки дешёвого дорожного газона и с криком «Подонки! Убийцы!» - швырнула в предводителя. Более поражённые, чем обозлённые, молодчики покружились, газуя, вокруг, но больше не тронули. Полиция не вмешивалась: у проповедника имеется лицензия, стало быть, пусть разбирается и выбирается сам. Плача, Амалия подняла Фабера - его плащ оказался порван и в пыли, лицо разбито в кровь.
Но хуже всего было то, что от удара вновь потрескались ожоги на спине - таких глубоких ран Амалия ещё не наблюдала. После этого Фабер часто корчился от боли в мышцах - трещины заживали медленно и трудно, несмотря на мази и лечебные ванны. Ах, как хотелось Амалии забрать у него хотя бы часть страданий! Зато после каждой поездки она наконец-то оставалась с Фабером наедине в доме Хончо Тырнова.
- Силь, зачем ты мучаешь себя?
- Мне нужны деньги, Амалия.
- Неужели деньги так много для тебя значат?
- Я хочу построить свой постоянный Храм, накопитель Вселенской Энергии, Храм Знания.
- Столько мучений ради жалких грошей... На это не хватит жизни.
- Я дождусь. Не привыкать.
- Тебе не позволят.
- Я не стану спрашивать.
- У тебя отнимут лицензию.
- Мне никто её не выдавал, Амалия. Это фальшивка. В вашей стране с этим нет проблем.
- О, Силь, значит, ты - вне закона?
- Ты боишься стоять рядом? Ты не понимаешь, Амалия, Храм - это всё равно, что бездомному построить свой дом.
Амалия безумно устала. От непривычной работы. Ото лжи. От скрытности. Она больше не могла врать в лицо Эдвину, Музане и няне, и пробираться под утро, в собственный дом, истерзанная, побитая, грязная. Точно воровка, точно уличная торговка или беспризорница. Потихоньку поползли слухи, ещё немного - и сдержанные, безразличные жители Нораты начнут указывать на неё пальцем.
Эдвин и верил, и не верил ей. Отчаянно ругал себя за доверчивость и слабохарактерность, но Амалия была его невестой, достойной славной фамилии фон Шталль, и он не имел права ей не доверять, ибо она не имела права лгать. И ещё - он любил её.
Иногда ревность выходила из берегов, он повышал голос, пытаясь выведать, что она делает в театре после того, как отъехала последняя прихожанка, и был готов на насилие - но это лишь давало Амалии повод уйти, не прощаясь. Его учебная практика застопорилась, работа не продвигалась, мысли крутились вокруг одного и того же.