Это вы знаете.
Глава XI
От парикмахерши еду на метро в редакцию. Пятница, после обеда, боюсь уже не застану своих коллег на месте, но, когда распахиваю дверь в наш тесный закуток и вижу их там всех в полном составе, привычно сгорбленных над клавиатурами компьютеров, меня охватывает неизъяснимое умиление.
— Приветик! — кричу им весело.
Все, кроме Тесаржовой, испуганно поворачиваются ко мне, прижимая палец к губам. Только теперь замечаю, что Тесаржова одной рукой прижимает к самому уху трубку, а другой — злобно машет под стулом, словно орудует веслом. Вмиг понимаю, что это значит: дозвонилась какой-нибудь звезде.
И потому разговариваю со всеми остальными только глазами. Романа с Властой улыбаются, Зденька указывает на мою новую прическу и восторженно поднимает большой палец. Из соседней каморки уже выползает Мирек; идет тихо, чтобы не рассердить Тесаржову, и, поглядев на меня, буквально светится. На нем синие вельветовые брюки, стянутые на талии поясом из искусственной кожи, оранжевая рубашка и коричневый широкий, как халат, свитер. Лето кончилось.
— В самом деле, не найдется ли у вас пара минуток, мисс Скловская? — щебечет Тесаржова.
Она какое-то время слушает, ее большой нос разочарованно морщится.
— А могли бы вы хоть ответить на пару вопросиков по телефону?.. Господи, цены бы вам не было. Значит, я могу вам сразу задать их, мисс Скловская?.. Так, отлично, первый вопросик: наши читательницы — вы, конечно, примерно понимаете, кто наши читательницы, не так ли? — иными словами, наших читательниц, естественно, больше всего интересует, искусственная ли у вас грудь?.. Вы не хотите обсуждать этот вопрос? Отлично… Ну ясненько. Тогда что-нибудь совершенно в другом духе. Вы страдаете депрессией?.. М-да. Нет, не страдаете. Это, откровенно говоря, для нас немного огорчительно… Нет, нет, извините меня, я, разумеется, не имела в виду…
Пока Тесаржова говорит, я протискиваюсь к своему столику и окидываю взглядом высокую стопку присланных писем. Знаю точно, что в них: неверные мужья, разводы, алкоголики, вставленные новые замки, опустевшие сберегательные книжки, пощечины, а возможно, пинки и ожоги сигаретой; в лучшем случае проблемы с бестолковым участковым доктором или банальные соседские раздоры, со временем выросшие до размеров античной драмы: Почему я ткнула его ножницами в живот? Да потому что их паршивый пес опять (!) нассал на нашу рогожку…
Именно сейчас мне так не хочется погружаться во всю эту убогость…
Тесаржова холодно прощается и вешает трубку. Подозреваю, что на другом конце линии это произошло гораздо раньше.
— Корова хренова! — облегчается Тесаржова и мгновенно тянется к сигарете.
Наконец все остальные могут встать и обнять меня. Я раздаю подарки, которые привезла им: маленькую акварель с заливом и лодочками для Романы (она любит море, но после развода девять лет назад, бедняжка, у моря еще ни разу не была), большую коробку конфет для Власты, бутылку хорватского портвейна для Зденьки и пузырек лавандового масла для Тесаржовой (вся штука в том, вы-то понимаете, милые дамы, что я просто не хотела бы лишиться этого места).
Для Мирека у меня бутылочка дешевого красного вина.
— Такого я… не ожидал, — роняет он. У него сразу увлажняются глаза. — Большое спасибо.
Его болезненная чувствительность действует мне на нервы, но на сей раз я превозмогаю себя и бегло целую его.
По пути из редакции к бабушке меня вдруг охватывает сочувствие не только к Миреку, но в конце концов и ко всем другим бедно одетым или плохо подстриженным мужчинам, сидящим в трамвае… И к этим усталым работягам в дешевых стареньких авто, с уродливыми стареющими женами… Прямо передо мной сидит человек, который кажется таким умученным, что мне становится его жалко. Похоже, шея у него так одеревенела, что хочется наклониться и помассировать ее.
Что это со мной?
Ничего.
Я влюблена.
— Ну что, Лаура, — подмигивает мне бабушка, в то время как я выкладываю покупки на кухонный стол, — у тебя уже есть какой-нибудь парень?
За стеклом белого буфета преобладают папины фотографии, на последних ему тридцать два. Папа был бабушкиным единственным, более того, буквально намоленным ребенком — она зачала его в тридцать четыре года, совершенно неожиданно, вопреки всем пессимистическим прогнозам.