Мне становится с ним скучно.
Ко всему он снова пьет, практически ежедневно. Его одежда теперь еще неопрятнее, чем прежде.
Однажды в середине недели он приходит домой пьяный в стельку (по случайному совпадению в тот самый день, когда Мирек вручает мне в редакции трогательно неловкое любовное послание). Я выхожу в переднюю встретить Оливера, но он, увертываясь от меня, молча проходит мимо и одетым валится на постель. Раздраженно отбросив моего кенгуренка в сторону, мгновенно крепко засыпает.
Разумеется, он храпит — сцена будто из какого-то фильма. Я ставлю у его постели ведро, хватаю мобильник и звоню Ингрид.
— Хочешь знать, как выглядит любовь? — говорю ей без предисловия, не стараясь даже приглушить голос. — Тогда соберись и приезжай сюда…
Мы стоим над пьяным вдрызг Оливером и смотрим на него, как две разгневанные парки: от него несет куревом и алкоголем.
— Так кончаются наши девичьи мечты… — констатирует Ингрид, прикрывая Оливеру обнаженную спину.
— Иногда я бы хотела быть лесбой… — говорю я.
Ингрид обнимает меня и с деланной страстью гладит мне низ живота и груди; оттолкнув ее, иду за письмом Мирека.
«…Возможно, ты будешь смеяться, но я и впрямь чувствую, что под завязку полон настоящей любви, которой мне не с кем поделиться, — пишет мне Мирек. — Жизнь человека тяжела, когда ему не для кого жить, не для кого зарабатывать, не для кого стараться. Думаю, что и тебе, наверное, все это не очень легко, но, если бы ты хоть чуточку могла меня полюбить, мы с тобой вместе прекрасно бы жили, потому что я умею ценить любовь. Женщин я ни в коем разе не бью! Кроме того, я успел кое-что скопить, немного правда, но на маленький, пусть и не новый, домик где-нибудь подальше от Праги, пожалуй, наскреб бы. Или тебя не привлекает жизнь где-нибудь вдали от столичного смога и шума, посреди чистой природы, где межчеловеческие отношения между мужчиной и женщиной еще не испорчены?»
Ингрид поначалу умильно улыбается, но при повторном чтении начинает громко смеяться. Оливер храпит. Я уже чувствую себя виноватой.
— Знаешь, Ингрид, грешно над этим смеяться, — говорю я. — Это просто кощунство.
Но потом, не сдержавшись, хохочу вместе с ней.
Мои «межчеловеческие» отношения между мужчиной и женщиной уже, пожалуй, испорчены.
Глава XXVI
В апреле Оливер представляет меня своим шестидесятипятилетним родителям.
Словно он не знает, что у нас и без того уйма проблем!
Словно мало того, что ему сорок, что он спал с моей матерью, что пьет как сапожник, что дико одевается, что у него ужасные взгляды и ужаснейший лучший друг, так ко всему у него еще есть родители!
Список Оливеровых недостатков зловеще разрастается.
Оливер эскортирует меня к ним на пасхальные праздники; утверждает, что этот визит уже нельзя дольше откладывать. По пути в машине он пытается внушить мне, что наш визит нужно воспринимать не как неприятную обязанность, а как знак уважения. В его жизни было много разных знакомств, намекает Оливер мне, однако своим родителям он представляет лишь исключительно серьезные…
— А Блудичку? — спрашиваю я напрямую. — Ее ты тоже представил им?
Оливер внезапно переключает свое внимание на вождение.
— Ну-ну, — говорю я кисло.
Он останавливается перед скромным домиком на самом краю села; дальше уже одно поле. Садик тщательно обихожен, столичного шума и смога тут и в помине нет, но жить здесь я бы решительно не хотела. Оливер выключает мотор и неожиданно сигналит — я вздрагиваю (иногда у меня от подобных испугов выступает лихорадка). Занавески с цветочным узором отдергиваются, и родители спешат к нам навстречу. Они улыбаются, но я хорошо знаю, что при этом мысленно сравнивают меня с предыдущими Оливеровыми пассиями.
Оливер хватает меня за руку и тащит к ним. На лице у него выражение, до сих пор не знакомое мне и отчуждающее его. «Какой по счету гостьей я являюсь? — думаю про себя. — Четвертой, седьмой? Сколько раз они уже играли в эту игру?»
— Добрый день! — восклицают все трое с улыбкой.
Первое впечатление: отец суетно галантный, на удивление маленький; на голове довольно редкие волосы (гены?), а на шее висит донельзя отвратительный галстук. Мать полная, но ухоженная; явно соблюдает невозмутимое достоинство. Словом, тот тип женщин, что особо заботятся о прическе, лице, шее и ногтях, а прочее прикрывают свободным костюмом или шелковым платьем… Мгновенно их обоих представляю в постели (ей-богу, ничего не могу с собой поделать).