Крушение их одухотворенной любви с Ольгой стоило Обломову тяжелого душевного недуга и медленного выздоровления от него: «После болезни Илья Ильич долго был мрачен <…> и иногда не отвечал на вопросы Захара, не замечал, как он ронял чашки на пол», а «хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах» (с. 293). «Осень, лето и зима, — сообщает рассказчик, — прошли вяло, скучно». Но Обломов «опять ждал весны и мечтал» — однако не о цветущем загородном парке, где развивалась их любовная «поэма» с Ольгой, а «о поездке в деревню», т. е. в Обломовку (там же), которую герой все явственнее начинает обретать в доме Пшеницыной. Ведь и тут, как бывало в Обломовке, «в марте напекли жаворонков», «потом стали сажать овощи в огороде; пришли разные праздники, Троица, семик, первое мая, все это ознаменовалось березками, венками…»; «с начала лета стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Ивановом дне, именинах братца, и об Ильине дне — именинах Обломова» <…>; а «под окнами снова раздалось тяжелое кудахтанье наседки и писк нового поколения цыплят; пошли пироги с цыплятами и свежими грибами, свежепросоленные огурцы; вскоре появились и ягоды» (там же). И здесь, как «забота о пище» в Обломовке, «процветала» «хозяйственная часть» (с. 77, 293). Когда же Илья Ильич, «видя усердие хозяйки в его делах, предложил однажды ей <…> взять все заботы о его продовольствии на себя», а она с радостью согласилась, заготовка «провизии, соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье» приняли, как некогда в родительском доме Обломова, «обширные размеры» (с. 295).
Вдобавок Агафья Матвеевна со временем незаметно для себя, но навсегда полюбила Обломова той любовью, которая могла напомнить герою в равной мере заботливую и невзыскательную любовь к нему его покойной матери. «Она, — говорится о „естественном и бескорыстном“ чувстве Пшеницыной, — молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые петли на чулках, знала, с какой он ноги встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь…» (с. 299, 297). А главное — «никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна» Илье Ильичу, «и у него не рождается никаких <…> стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозябает» (с. 300).
Со своей стороны и Обломов все более «сближался с Агафьей Матвеевной — как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее», но, характеризует повествователь новое чувство героя, «которого любить нельзя» (с. 299). Дело в том, что в отличие от преимущественно духовного «огня», испытываемого Ильей Ильичом в присутствии Ольги, Пшеницына возбуждала у Обломова лишь скрашенную природным уважением к женщине чувственность. И симпатию (от греч. sympatheia — влечение, внутреннее расположение к кому-либо) этого рода Илья Ильич однажды в соответствующей ей форме выразил Агафье Матвеевне в следующей сцене из четвертой части романа.
«Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.
— Вечно заняты! — сказал он, входя к хозяйке. — Что это такое?
— Корицу толку, — отвечала она, глядя в ступку, как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.
— А если я вам помешаю? — спросил он, взяв ее за локти и не давая толочь.
— Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить на пудинг.
Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.
— Скажите, что если б я вас… полюбил?