«Мир и тишина покоятся на Выборгской стороне», — начинает описание этой «нормальной» в глазах Обломова жизни романист, продолжая: «Все тихо и в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией… <…>
В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца, полдня на одну сторону, полдня на другую… Канарейки весело трещали…» (с. 363, 366). О, да это уже знакомая читателю романа картина! Разве не теми же деталями отличался «мирный уголок» земли, куда в первой части произведения перенес Илью Ильича его сон? В самом деле: «Солнце там ярко и жарко светит около полугола и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя…»; «Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составивших этот уголок!»; «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях…»; «Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю»; «И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? <…> Обитатели этого края далеко жили (как и жители Выборгской стороны от остального Петербурга. — В.Н.) от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати» (с. 80, 82, 83).
Изобильный дом Пшеницыной имеет, как усадьба родителей Ильи Ильича, свои огород и сад, в котором на именины героя также совершаются почти гомерические пиршества (см. вторую главу четвертой части), здесь тоже держат корову и наседок с цыплятами, а закрома заполнены «судками с маслом, с уксусом», «склянками, коробочками с домашними лекарствами», подвешенными к потолку окороками, сырами, головами сахара, мешками с сушеными грибами, орехами и тому подобными припасами (с. 364). И здесь и там «кухня была истинным палладиумом деятельности» хозяек домов (там же). В обоих домах одинаково безмятежно проводили свои годы их обитатели. Вот отец Обломова Илья Иванович в «длинный зимний вечер», «заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает» (с. 100). А вот сам Илья Ильич, спрятавшийся в «забытом уголке» Выборгской стороны от жизненных «требований и гроз», «целые дни, лежа у себя на диване, любовался, как обнаженные руки ее (Агафьи Матвеевны. — В.Н.) двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке» (с. 365).
Жизненная «норма», реализовавшаяся в буднях и праздниках Обломова на Выборгской стороне Петербурга, была не чем иным, как возвратом героя к «чуждому движения, борьбы» и духовно-нравственного совершенствования житью-бытью его предков (с. 367). «Он, — говорит романист, — смотрел на настоящий свой быт как на продолжение того же обломовского существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделаться от жизни, выторговать у нее и застраховать себе невозмутимый покой» (там же). Вполне естественно, что и самым точным предметным символом этой «нормы» стал в романе обломовский халат, заново возрожденный Пшеницыной и вкупе с шелковыми одеялами подбитый ватой: «Агафья Матвеевна собственноручно кроила <…> и простегивала их <… > и трудилась с любовью <…>, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяло будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича» (с. 365).
Девятая глава четвертой части «Обломова» станет и сюжетной развязкой истории его заглавного героя. Здесь вновь звучит заданный началом произведения мотив человеческого назначения — как отвечающего и «строгим требованиям долга», так и в его итоговом понимании Ильей Ильичом (с. 368). А Обломов, которого воспоминания о «светлом <…> идеале жизни», свойственном его юности, «с летами» посещали все реже, решил, «что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия» (с. 368). Перестав мечтать даже «об устройстве имения и о поездке туда всем домом» и отклонив предложение Штольца и Ольги поселиться вблизи их, он, говорит романист, «тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу» (с. 374, 368). Последовал давно назревавший «апоплексический удар», спустя год — второй, и в итоге — неотвратимая, к счастью для героя «Обломова» немучительная, кончина во сне. Впрочем, о ней, как и о дальнейших днях вдовствующей Агафьи Матвеевны, их общего с Ильей Ильичем сына Андрея, а также «братца» Пшеницыной и, наконец, Захара читатель узнает уже из эпилога произведения — его заключительных десятой и одиннадцатой глав.