Бесспорно, предпринятый А. Рыбаковым анализ Сталина и сталинщины далеко не полон. Он не затрагивает, например, проблемы социальных корней мировоззрения Сталина и вообще его характеристики как явления социального. Говорю это не в упрек Рыбакову. Он честно сделал свое писательское дело, представил нам свое понимание Сталина как человека, как личности. А дальше уж начинается миссия философов, социологов, историков или, как теперь принято говорить, обществоведов. Это уже их задача — раскрыть сущность Сталина как порождения общественных отношений и как субъекта общественной борьбы. Повторяю: писатель сделал то, что обязан был сделать. Не меньше, но и не больше. А вот авторам некоторых откликов на роман я порекомендовал бы не сводить феномен по имени Сталин к «трагедии одиночества», к сиротливому детству, комплексу ущербности и неполноценности, жажде самоутверждения и прочее. Все это, конечно же, было. Но — не исчерпывает сути Сталина как политического деятеля.
Упоминание об этих откликах дает мне повод прервать на время разговор о Сталине, чтобы высказать и другие возражения писавшим о романе.
Никак не могу согласиться с утверждением В. Каверина, что роман «Дети Арбата» — «художественное произведение, не ставящее перед собой политические цели». И обеими руками подписываюсь под словами А. Лациса: «Если бы нечто подобное произошло, такое замечание было бы равносильно признанию художественной неудачи». Но я пошел бы дальше. «Дети Арбата», на мой взгляд, по справедливости можно назвать «политическим романом». Это именно политический роман, каким он должен быть, то есть произведение, делающее политику, политические события и идеи объектом художественного исследования и воплощения. Особенности нашего литературного процесса недавних лет привели к тому, что сам термин «политический роман» оказался несколько дискредитированным, ибо некоторые достаточно влиятельные авторы использовали его для прикрытия и оправдания художественной несостоятельности своих писаний. Но политика не противопоказана искусству, как не противопоказаны ему философия, экономические проблемы (вспомним Бальзака), да и вообще все виды духовной и практической деятельности человека. Роман Рыбакова — еще одно тому доказательство.
Существенное, по-моему, возражение — сразу двум авторам. Тому же В. Каверину (который, вообще-то говоря, высказал и немало тонких и справедливых замечаний о романе), написавшему: «Он (А. Рыбаков. — В. Ч.) добросовестный летописец, не испытавший ни радости, ни печали, ни гнева». И в особенности — Л. Аннинскому, противопоставляющему роман «Дети Арбата» той «дури и спекуляции», которая может быть написана о Сталине: «Сколько славословий рабских и сколько ярости — мстительной, тоже рабской! — может излиться на эту фигуру, как уже изливалось».
Да позволит мне почтенный критик заметить, что если ярость и «рабское» чувство, то им охвачен раб взбунтовавшийся, раб, который хочет избавиться и от рабского состояния, и от рабской психологии. Трудно представить себе освобождение от рабства без священной ярости. Так вот: я утверждаю (и никто меня в обратном не переубедит), что А. Рыбаков охвачен этой священной яростью, этим справедливым гневом (не говоря уж о печали, не к месту упомянутой Кавериным). Но это — ярость и гнев особого рода. Они сродни чувству, с каким ученый изучает раковую опухоль, чтобы найти средство избавить человека от нее и порождаемых ею метастазов. Чтобы исследование увенчалось успехом, ученый должен сохранить спокойствие, трезвость ума, если хотите, «объективность». Но он ненавидит болезнь и более всего хочет ее искоренить. Ira facit poetam (гнев рождает поэта), говорили древние римляне. Думаю, что без гнева Рыбакову попросту не удалось бы создать такой живой, полнокровный, «объемный» образ «великого вождя народов».
Не хочу никого обижать, но думаю, что ненависть к сталинским преступлениям — единственное законное чувство для человека со здравым смыслом, не замутненным мифами умственным взором и не утраченной способностью к сопереживанию и состраданию. При условии, конечно, если этот человек располагает достаточной информацией о характере и масштабах этих преступлений. Знать и вспоминать без ярости о страданиях многих тысяч расстрелянных, подвергнутых пыткам, загнанных в лагеря, сосланных в чужие края невинных людей, о преждевременной гибели миллионов людей на фронтах, в блокаде, в фашистском плену или оккупации в результате пресловутых сталинских «просчетов», — вспоминать без ярости обо всем этом могут, по моему разумению, только субъекты с рыбьей кровью и нацеленностью на собственное благополучие. Таких субъектов много. Но к лицу ли нам примыкать к их сонму?