В своем письме Вы посвящаете страничку с небольшим образу Кирова, играющему в романе важную роль. Мне кажется, он достоин более внимательного отношения. Не могу отделаться от мысли, что он более всего уязвим с точки зрения исторического правдоподобия. Правда, я (как и все мы, наверно) слишком мало знаю о действительных взаимоотношениях Сталина и Кирова, чтобы судить об этом с достаточной степенью уверенности. Сам по себе образ Кирова в романе очень интересен и привлекателен. Но не перегнул ли автор палку? Вспоминаются дифирамбы в честь Сталина, которым Киров предавался и до XVII съезда партии, и на съезде, и после него, и его насмешки на съезде над каявшимися бывшими оппозиционерами, противоречившие святому правилу «лежачего не бьют», и его предложение не принимать на съезде развернутой резолюции по отчетному докладу ЦК, а «принять к исполнению, как партийный закон, все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина»… Короче говоря, я сомневаюсь, чтобы Киров так хорошо понимал замыслы Сталина, опасности, из них проистекающие, так сокрушался по поводу своего бессилия что-либо изменить. Похоже, что вместо реального Кирова перед нами собирательный образ старого большевика, поддерживавшего Сталина в борьбе с оппозициями, ради успеха этой борьбы «поднимавшего авторитет вождя», не останавливаясь перед искажениями исторической правды, и с ужасом убеждающегося, что искусственно возвеличенный вождь превращается в диктатора, которого уже невозможно обуздать. Историческая коллизия довольно типичная.
И еще одно. В романе большое место занимает подготовка к физическому устранению Кирова. Но, как ни странно, она должным образом не мотивирована. Может сложиться даже впечатление, что если бы Киров согласился переехать в Москву, то остался бы в живых. Это слишком наивно, чтобы быть правдой.
Между тем философия сталинских репрессий, если можно так выразиться, разработана Рыбаковым очень тщательно и убедительно. Каждая из «сталинских страничек» романа что-то дает для понимания репрессивных побуждений Сталина. Вспомним хотя бы такие его размышления, касающиеся и людей, помогавших ему, и тех, кто против него выступал: «…этот аппарат уже отслужил свою службу и больше в таком виде ему не нужен, ему нужен другой аппарат, не рассуждающий, для которого есть только один закон — ЕГО воля. Нынешний аппарат — это уже старье, отработанный пар, хлам. Однако эти старые кадры и наиболее сцементированы, наиболее взаимосвязаны, они со своего места так просто не уйдут, их придется убирать. Но это будут навсегда обиженные, навсегда затаившиеся, потенциальные смертельные враги, готовые в любую минуту присоединиться к тому, кто выступит против НЕГО. Их придется уничтожать. Среди них будут и заслуженные в прошлом люди — история простит это товарищу Сталину. Теперь их прошлые заслуги становятся вредными для дела партии, они мнят себя вершителями судеб государства. И потому их надо менять. Менять — значит уничтожать». И далее: «Уничтожение старого аппарата надо начинать с тех, кто уже выступил против НЕГО, — с Зиновьева, Каменева, они более уязвимы, они боролись против партии и они так много признавались в своих ошибках, что будут признаваться и дальше, будут признаваться в чем угодно».
Вот пример метода, о котором в одном интервью говорил А. Рыбаков: исходя из действий Сталина воссоздать ход его мыслей. Сделано мастерски: Сталин мог так думать, ибо поступил он именно так. Но, укрепляя свою власть созданием атмосферы всеобщего страха, а заодно прикрывая обвинениями во вредительстве и шпионаже провалы собственной политики, он уничтожил руками своих подручных Ягоды, Ежова, Берии не только «аппарат», но и массы партийных рабочих, крестьян, интеллигентов, военных.
Почему же, однако, именно убийство Кирова должно было дать повод для уничтожения старых кадров? Неужели только потому, что Сталину не нравилось, как он ведет себя в Ленинграде, раздражала его самостоятельность и популярность? Нет, конечно. Не потому ли, что у Сталина были основания бояться Кирова, видеть в нем соперника? И переход Сталина к репрессиям объяснялся, по всей вероятности, не только приведенными выше «теоретическими соображениями», но и вполне реальным страхом за свое положение, за свою власть. XVII съезд был ведь не просто «съездом победителей». Он явился и серьезным предупреждением для Сталина. Обратимся к одной из наиболее содержательных наших публикаций по вопросу о культе личности — к статье Л. Шаумяна «Культ личности» в третьем томе «Философской энциклопедии» (М., 1964). Вот что пишет хорошо информированный автор: «Старые большевики, особенно те, кто помнил ленинское „Завещание“, понимали ненормальность складывавшейся обстановки. Как выяснилось много лет спустя, в дни XVII съезда ВКП(б) (1934), у нек(ото)рых делегатов возникла мысль о смещении Сталина с поста ген(ерального) секретаря; при выборах в ЦК нек(ото)рые делегаты проголосовали против Сталина. После съезда Сталин принял свои меры, уничтожив больше половины участников XVII съезда: 1108 из 1966 делегатов. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде, погублено 98 человек». Почему Рыбаков прошел мимо этой, закулисной стороны XVII съезда? (Совсем недавно она нашла подтверждение и в воспоминаниях А. И. Микояна — см. Огонек. 1987. №50.) В преемники Сталина прочили Кирова, Сталин об этом знал — вот в чем, очевидно, причина трагедии 1 декабря 1934 года. Но в романе эта тема затрагивается лишь вскользь и невнятно. Отсюда и слабость мотивировки. Кстати, то, что произошло на XVII съезде, ставит под сомнение приписанную А. Рыбаковым Кирову и поддержанную Вами мысль, что против Сталина выступить было невозможно. При наличии желания и единства среди высших партийных руководителей такое не было тогда исключено. По-настоящему неуязвимым Сталин стал только после 1937 года, который был по сути своей государственным переворотом, осуществляемым сверху под маской легальности. Зато уж неуязвимым настолько, что его господствующего положения в партии и стране не поколебали даже грубейшие промахи и страшные поражения 1941/42 гг.