8. паша: Али-паша (1741–1822, насколько я смогла установить), которого Байрон, путешествуя по Албании, посетил в его столице Тепелене. В письмах к матери Байрон описывает эту персону и накрашенных внуков паши весьма сходно[47].
9. одеяние, состоявшее из длинной белой накидки тончайшей шерсти и проч.: Точное описание албанского костюма, приобретенного моим отцом в этой стране[48]: в нем он изображен на портрете работы Филлипса[49]. Этот портрет висел над камином в доме моей бабушки — Киркби-Мэллори, где некоторое время после моего рождения проживала со мной моя мать. Картина была затянута зеленым сукном, и мне не дозволялось под него заглядывать: мало ли какие пагубные токи, ею источаемые, могли повлиять на юное существо? Подобное святилище — с полотном, скрывающим святая святых, в точности как завеса пред Ковчегом Завета в иудейском храме, — должно было скорее завораживать, нежели отвращать, соблазнять, нежели спасать; верно, так и произошло — но я всего этого совершенно не помню, и лишь когда портрет был передан мне после моего бракосочетания, я узнала, как его утаивали[50]. Непостижимы пути ревностных и заботливых родителей.
Глава вторая, в которой Отец и Сын воссоединяются, и о последствиях этого
Как Али проводил последующие месяцы при дворе паши — как обучался ратным навыкам и искусству верховой езды; как сопровождал сторожевой дозор в не самых опасных вылазках — ибо драгоценной жизнью рисковать было воспрещено, что ему и пришлось усвоить; как он научился распознавать завистливые или враждебные взгляды иных своих сотоварищей, охранников паши, и как ему удалось расположить к себе недругов скромностью, чистосердечием и великодушием; как он проводил дни в деятельных занятиях, отрадных для любого юноши, а ночами бодрствовал или предавался мечтам и печалям, о которых никому не следовало знать, — все это не требует обстоятельного изложения. Однажды, когда Али упражнялся на холмах со своими товарищами в стрельбе из пистолета, превосходя даже тех, кто был старше и опытней, его призвали к паше — явиться перед гостем, горячо желавшим с ним увидеться.
Едва Али ступил во двор дома паши, в глаза ему бросился экипаж гостя, окруженный свитою: лошади в непривычной упряжи и слуги в иноземной одежде, включая двух-трех турок с высоченными тюрбанами и в шароварах невиданной ширины. Наверху, в парадном зале, паша по обыкновению восседал на софе — за его спиной стоял походивший на ястреба визирь, — а рядом, на почетном месте, расположился человек, незнакомый Али, при виде которого все его существо мгновенно пронизал страх, почти что ужас. Чему это можно приписать? Человек оказался огромен — даже при том, что он скрючился на низком сиденье, это было очевидно, — но Али знавал бойцов и покрупнее; его чалма была свернута на турецкий манер — однако точно такая же красовалась и на голове визиря; из-под плаща выглядывал алый мундир с медными пуговицами — но сам плащ мало отличался от того, какой носил и Али. Охватило ли юношу, стоило ему завидеть этого человека, предчувствие всего, что предстояло пережить и свершить в будущем? Нет — его потрясло прежде всего то, что лицо незнакомца было чисто выбрито. Али никогда раньше не видел взрослых безусых мужчин — истинный жупел для албанцев: в сказках, которые бабушки рассказывают на ночь внукам, у бабая, приходящего за детьми, чтобы их съесть, точно такое же бледное и безволосое лицо, какое возникло перед Али, — и лицо это было обращено к нему с выражением живейшего интереса.
Незачем и говорить, что этим человеком был Джон Портьюс, лорд Сэйн, — он устремил на Али пристальный взор — и будет уместно (по крайней мере, момент удобный) описать здесь более подробно внешность того, кому суждено было столь глубоко повлиять на юношу, безмолвно застывшего сейчас под его сосредоточенным взглядом. Кичливые и беспощадные персонажи, что ступают страницами отечественных романов (но также, надо признать, и поэм) и творят чудовищные деяния, чаще всего изображаются словно бы ради того, чтобы побудить мистера Кина[51] дать им сценическое воплощение: мощные, тугие мускулы; огромные, мрачно сверкающие глаза; лицо, искаженное судорогой; орлиный, с горбинкой нос; грубо вырезанный алый рот, презрительный и чувственный одновременно, — и прочая, и прочая. Внешность «Сатаны»-Портьюса была иной: по правде говоря, его круглая пухлая физиономия напоминала пудинг, но в небольших глазках, прикрытых бледными веками, таилась некая блестка, делавшая их еще более ужасными, — ибо выражали они настороженную готовность, свойственную сонной рептилии, подбирающейся к жертве; они заставляли холодеть, усыпляя бдительность и внушая жуткое бессилие тем — а таких было множество, — против кого обладатель этих глаз замыслил недоброе.
47
«Я уже некоторое время нахожусь в Турции; сейчас я на побережье, но проехал всю провинцию Албанию, по дороге к паше. С Мальты я отплыл 21 сентября на военном бриге «Паук» и за восемь дней добрался до Превезы. Оттуда я выезжал за 150 миль в Тепелин, загородный дворец его высочества, где пробыл три дня. Пашу зовут Али, и он считается выдающимся человеком; он правит всей Албанией (древней Иллирией), Эпиром и частью Македонии... Приехав в его столицу Янину после трех дней путешествия по живописнейшей горной местности, я узнал, что Али-паша со своим войском находится в Иллирии и осаждает Ибрагима-пашу в крепости Берат. Он услышал, что в его владения прибыл знатный англичанин, и оставил коменданту Янины приказ предоставить мне
...За девять дней я добрался до Тепелина. Нас задерживали горные потоки, пересекавшие дорогу. Никогда не забуду необычайное зрелище, встретившее меня при въезде в Тепелин в пять часов вечера, на закате. Оно напомнило мне (несмотря на разницу в костюмах) замок Бранксом в «Менестреле» Скотта и феодальные нравы. Албанцы в национальных одеждах (нет ничего красивее их пышных белых шаровар, шитых золотом плащей, красных бархатных кафтанов и жилетов с золотым позументом, пистолетов и кинжалов в серебряной оправе); татары в высоких шапках, турки в широких одеждах и тюрбанах, солдаты, чернокожие рабы, держащие лошадей, — первые на огромной открытой галерее перед дворцом, вторые — в огороженном пространстве; двести оседланных скакунов, курьеры, спешащие с донесениями, бой барабанов, мальчики, объявляющие часы с минарета мечети, и само причудливое здание дворца, — все это составляло для чужестранца новое и необычайное зрелище. Меня привели в роскошные покои, и секретарь визиря
На другой день меня представили Али-паше. На мне была полная штабная форма, великолепная сабля и пр. Визирь принял меня в большой комнате с мраморным полом; посередине ее журчал фонтан; вдоль стен тянулись ярко-красные диваны. Он встретил меня стоя, что для мусульманина надо считать величайшим знаком внимания, и усадил справа от себя. У меня есть переводчик-грек, но на этот раз беседу переводил врач Али, по имени Фемларио, знающий по-латыни. Он прежде всего спросил, почему я покинул родину в столь юном возрасте (турки не имеют понятия о путешествиях ради развлечения).
Затем он сказал, что слышал от английского посланника, капитана Лика, будто я из знатного рода, и просил выразить почтение моей матери, — это я сейчас и делаю от имени Али-паши. Он сказал, что мое знатное происхождение видно сразу, потому что у меня маленькие уши, кудрявые волосы и маленькие белые руки, и вообще выразил одобрение моей внешности и костюму. Он предложил мне считать его своим отцом, пока я нахожусь в Турции, и сказал, что относится ко мне как к сыну. Он и в самом деле обращается со мной как с ребенком и раз по двадцать на дню посылает мне миндаль, сладкий шербет, фрукты и конфеты. Он просил меня почаще навещать его, по вечерам, когда он свободен. После кофе и трубки я удалился. После этого я виделся с ним еще три раза. Странно, что турки, у которых нет наследственных титулов и мало знатных родов, кроме султанского, так чтят в людях породу; моему рождению здесь придали больше значения, чем титулу...
Его высочеству шестьдесят лет, он очень толст и невысок ростом, но у него красивое лицо, голубые глаза и белая борода; он очень приветлив и вместе с тем полон достоинства, которое я неизменно встречаю у каждого турка. Внешность его не соответствует его сущности — ведь это безжалостный тиран, повинный в чудовищных жестокостях, бесстрашный, прославленный своими победами настолько, что его называют мусульманским Бонапартом. Наполеон дважды предлагал сделать его королем Эпира, но он сторонник Англии, а французов не терпит, как сам мне сказал. Он так влиятелен, что обе стороны стремятся привлечь его к себе; албанцы — лучшие воины среди подданных султана; впрочем, зависимость Али от Порты скорее номинальная; это могучий воин, но столь же жестокий, как и удачливый, — он поджаривает мятежников и т. п. Бонапарт прислал ему табакерку со своим портретом. Али сказал, что табакерку весьма одобряет, а без портрета мог бы обойтись — потому что ему не нравится ни портрет, ни оригинал. Любопытны его суждения о знатности по ушам, рукам и т. п. Ко мне он отнесся истинно по-отечески, приставил охрану, снабдил письмами и окружил всеми возможными удобствами. Во время других наших встреч мы говорили с ним о войне и путешествиях, о политике и об Англии. Он призвал приставленного ко мне албанского солдата и велел ему охранять меня любой ценой; солдата зовут Висцили; как все албанцы, он храбр, верен и неподкупно честен; это люди жестокие, но не способные на предательство; у них есть пороки, но отсутствует подлость...
В Янине меня представили Хусейн-бею и Махмуту-паше, маленьким внукам Али; они совершенно не похожи на наших мальчиков — накрашены, как старые дамы, с большими черными глазами и очень правильными чертами. Это самые очаровательные зверьки, каких я когда-либо видел, и уже дрессированы по части придворного этикета. Турецкий поклон состоит в легком наклонении головы, причем рука прижата к сердцу; более близкие друзья при встрече всегда целуются. Махмуту десять лет, и он надеется снова увидеться со мной; мы с ним подружились, не понимая друг друга, как бывает со многими, но по иной причине».
В «Дополнительной заметке о турках» из примечаний к «Чайльд-Гарольду» Байрон вновь вспоминает своего юного знакомца:
«Я помню, как Махмут, внук Али-паши, спрашивал, состоим ли мы с моим товарищем по путешествию членами верхней или нижней палаты парламента. Этот вопрос, заданный десятилетним мальчиком, показывает, что его воспитанием не пренебрегали. Позволительно усомниться, известно ли английскому мальчику в этом возрасте различие между диваном и коллегией дервишей; и вполне уверен, что испанец этого не знает».
Хусейн остался верен Али-паше до конца, даже когда его отец, дядья и двоюродный брат перешли на сторону султана. Махмут же убедил отца, Вели-пашу, сдать Превезу; впрочем, от казни его это не спасло.
48
«У меня есть несколько «
Позднее этот костюм Байрон подарил мисс Мерсер Эльфинстоун, которой сделал предложение в 1814 г.; только в 1962 г. наряд был случайно обнаружен и выставлен в музее.
49
Томас
50
...
«По приезде сюда получил я приглашение побывать на кораблях американской эскадры, где принимали меня со всей любезностью, каковую можно только вообразить, и с излишними, на мой взгляд, почестями. Я нашел, что корабли их красивей наших, щедро оснащены превосходной командой и офицерским составом. Там встретился я и с джентльменами из американцев и дамами их. Перед самым моим уходом одна американская леди попросила подарить ей розу, что была у меня в петлице, дабы, как разъяснила она, увезти в Америку какую-либо память обо мне. Не стоит пояснять, что я воспринял ее комплимент должным образом. Капитан Чонси показал мне американское — весьма изящное — издание моих стихов и пригласил поплыть на своем корабле в Соединенные Штаты, если я пожелаю. Командир эскадры Джонс был столь же любезен и обходителен. После получил я письмо с приглашением позировать в группе американцев для портрета. Не удивительно ли, что в тот же самый год, когда леди Ноэль волей своей запрещает моей дочери на долгие годы видеть портрет своего отца, представители нации, не отличающейся особой любовью к англичанам и не щедрой на лесть, приглашают меня позировать ради моей «портрекатуры», как сказал бы барон Брэдуордин» [персонаж романа Вальтера Скотта «Уэверли» (1814)] (издателю Джону Меррею, 26 мая 1822 г., из Монтереро, близ Ливорно).
51
Эдмунд
«Только что смотрел Кина в роли Ричарда. Клянусь Юпитером, великий дух! Жизнь — природа — истина без преувеличений и преуменьшений» (дневник, 19 февраля 1814 г.).
Однажды, когда Байрон наблюдал игру Кина, от волнения с ним случились конвульсии.