Саид-Али смял записку и, положив ее в карман, поднялся. Казалось, что он тоже хотел выступить. Среди присутствующих он ощутил какое-то оживление и отметил это.
«Чей же портрет будет помещен под этой речью?» — блеснула мысль. Его взгляд остановился на Чинар-биби.
Он улыбнулся. И могут же такие глупости терзать человека! Саид-Али Мухтаров, обойдя трибуну, сошел со сцены и направился прямо к Назире-хон. Ее глаза, как магнит или факел, светились и звали.
XXIII
В полночь Саид-Али пришел к себе домой. Мухсум сидя спал на стуле. Посредине комнаты перед Мухсумом стояли чемоданы, а на столе возле скрипки лежало письмо.
На сей раз это было правительственное приглашение, в котором Саида просили принять участие в предполагаемом закрытии молитвенного дома и ликвидации обители мазар Дыхана и организации там совхоза и детского санатория. В конце приглашения была приписка:
«Страна дружным согласием откликнулась на ваше своевременное предложение. Воля трудящихся масс, выраженная в многочисленных решениях и требованиях, будет исполнена. Надеемся, что вы будете присутствовать на этом историческом для советского строительства празднике.
Ахунбабаев».
Радостью наполнилось его сердце, когда он прочел это письмо. Саид отпустил Мухсума и сам долго стоял у окна. Со двора на него глядела пустая, темная ночь. Сколько человеческих жизней она убаюкивает. Но он, не обращая внимания на ее густую темень, все-таки бодрствует. Может позволить себе пройтись по комнате, обойти чемоданы и потом снова подойти к окну. А там, где-то за окнами, гудят паровозы, уходят поезда…
Ему не давала покоя скомканная записка, лежавшая в кармане. Может, в самом деле забыть? «Прощай»…
Он еще до сих пор ощущает в своей руке теплоту той маленькой, но сильной руки. Он шел меж двух девушек узбечек, меж двух таких живых, когда-то забитых существ. Какие бескрайние перспективы открываются сейчас перед этими освобожденными от бремени ичкари женщинами! Чинар-биби согласилась рассказать ему о своем трудном пути, предшествовавшем поступлению в школу. Ее четырнадцати лет продали в жены Бархан-баю в Улугнар. Какими словами она может рассказать о тех мучениях, которые перенесла в течение четырех месяцев этого замужества! Она должна была подчиняться всем трем женам Бархан-бая, должна была мыть ноги всем их семерым детям, должна была по целым неделям спать сидя, когда ее мужа не было дома. Но у нее уже не хватало сил терпеть надругательства над собой грязного, всегда пьяного зверя, который назывался ее мужем…
Сколько печали в этих словах! Саид-Али слегка поддерживал под руки девушек. Рядом с Назирой-хон плелся все тот же Юрский. Он не настолько знал узбекский язык, чтобы понять содержание их сложного разговора, и это мучило его.
…Чинар-биби наконец не выдержала и ночью, когда уснули жены Бархан-бая, охранявшие ее, точно птичку в клетке, вырвалась из неволи. Вырвалась, но не пошла к родителям. Всю ночь она бежала по полям, джаякам, вдоль арыков. Она изранила себе ноги, изорвала одежду. Подальше, стороной, обходила она кишлаки, чтобы даже собак не встревожить. Бежала она в город Коканд, который ночью светился яркими огнями и был виден с улуг-нарских гор.
Только к обеду добралась туда. Пришла в женотдел. Там она встретила молодого партийца товарища Резикулова и открыла ему всю свою душу. Еще до замужества она в Гурум-Сарае слыхала о женотделе. Кто же поможет ей, как не он?..
Резикулов дрожал от возмущения, слушая ее историю. Резикулов — прекрасный человек. Чинар-биби поселилась у него. Через неделю он привез ее из Коканда сюда, в Ташкент, и устроил учиться на рабфак…
Чинар-биби вздохнула. Она больше не видела Резикулова. Она была его настоящей женой, но… вскоре ей сообщили о том, что Резикулова убили в Улугнаре… басмачи.
Саид-Али стоял вот так перед окном, глядел в пространство и будто видел там отражения подобных трагедий. А трагедия его черной сестры, трагедия Назиры-хон да, наконец, и его собственная трагедия разве не такая же поучительная?!
О чем они еще говорили, когда вместе шли?
Дочь Юсупа хочет учиться и учиться. Юрский обучает ее русскому языку. Она будет знать не только свой язык! Она хочет все, все знать. Однажды она впервые в жизни пошла на концерт. На сцене выступала певица. То горе, то радость слышались в ее пении, и ей, Назире, тоже захотелось петь. Захотелось взбежать на сцену, сорвать с себя эти древние лохмотья и запеть о своем горе, о своей радости. Она запела бы о первой искре, которую зажгла в ней благородная человеческая душа. Она запела бы о глазах, о шелковых кудрях человека с такой величественной душой…
Но она не умеет петь и может только рассказывать. Не умеет и никогда не запоет. Юрский подтвердил Саиду, что голос, может быть, и есть у девушки, но слуха совсем нет.
Нет, это ложь! Саид-Али сам возьмется за это. Да, он научит ее петь. «Для себя или для друга?..» — вдруг мелькнула у него мысль. Ему стало и стыдно и досадно. «Снова штучки, фортели…» Только для друга он возьмется учить ее и этим сумеет приглушить свое личное горе. Никаких иных чувств, к черту! Ведь мог же он идти рядом с ними обеими и ощущать только теплую-пре-теплую радость в своей груди!
Радость за весь народ. Радость за счастье Лодыженко.
Он будет учить рабфаковку Назиру-хон петь под аккомпанемент скрипки и навсегда останется одиноким другом их счастья. Радоваться и смеяться…
Смеяться? Над своими неудачами смеяться? А может быть, грустить, или… или как-нибудь повернуть все снова на те же сто восемьдесят градусов?
Снова уныние… «Прощай, Саид-Али! Верная душой и навсегда чужая…»
Предрассудки и условности! И он, что гордится своим новым мировоззрением, опутан ими, как паутиной.
Вдруг Саид раскрыл окно и, схватив со стола давно уже лежавшую там скрипку, коснулся смычком струн. Звуки, вырвавшиеся из открытого окна, нарушили тишину темной ночи. Казалось, что и скрипка ощутила, какие горькие чувства нашли воплощение в мелодии…
Возле окна Саида остановился Вася Молокан. Он долго бродил по городу, обдумывая все «за» и «против» той роли, какую он сыграл по поручению Нур-Батулли. Вдруг в квартире Саида с треском открылось окно. И не пение, не плач раздались оттуда, а то дикий, сумбурный, то меланхолически унылый, то могучий, как горный шквал, хохот скрипки. И Молокан ясно понял до самых мельчайших подробностей, что, играя свою роль, он выполнял сложную для его возраста работу и что ей недоставало капли человечности, сочувствия к женщине и элементарного сочувствия к Саиду-Али Мухтарову. Ведь для Мухтарова Молокан перестал быть Васей. С Мухтаровым можно и нужно было бы советоваться. Да, советоваться с ним вполне безопасно и полезно.
Саид вдохновенно играл сонату «Смех Сатаны».
Часть седьмая
СУД ИДЕТ
I
Боже мой! Для чего ты дал человеку разум, если надо так много и мучительно думать для того, чтобы решить один проклятый вопрос? Как он мучит меня! Такое счастье работать! Ах… забыть бы вот эти всякие философии социального бытия, или как там они называются, и работать бы просто по специальности. Столько прекрасных достижений науки! Неужели человек не может не думать о постороннем? Лучше было бы человеку вместо головы иметь еще две руки, работай себе — и никаких социальных проблем! А потом нервы…
Зима в этом году навестила и Фергану. Пушистым, легким ковром покрыл землю снег, который упорно держится уже несколько дней и не тает. Арычки затягивались ледяной коркой, по которой, будто сиротские слезы, пробивались прозрачные струйки воды. С обеих сторон арычков у берегов выросли живописные ледяные узоры, которые вот-вот сомкнутся и заставят умолкнуть водяные потоки. Деревья покрылись игольчатым инеем…