Синявин проделал глазок на стекле покрытого наледью вагонного окна и любовался свежестью ферганской зимы, а в голову лезли всякие глупые мысли. В его жизни наступил какой-то критический момент, все перепуталось у него в голове. Был он человеком, казалось ему, с твердыми убеждениями и собственными взглядами на жизнь. Правда, неверными, ошибочными, глубоко вкоренившимися в его сознание. Но с ними хорошо было жить. Если вспомнить, так он даже гордился тем, что у него были прямые, простые взгляды. Это не мешало ему трудиться, или, как он выражался, работать по специальности.
И вдруг появился этот Преображенский… Почему он так настойчиво стремится быть преступником, идти наперекор эпохе, рисковать своей жизнью не на строительных лесах, а в кругу темных политических авантюр? Почему?
Так вот оно что называется философией социального бытия! Голова трещит от этого бытия и даже забываешь о. своей святой специальности.
Александр Данилович Синявин стал внимательнее присматриваться к жизни, прислушиваться к горячим речам, вчитываться в строки газет. Психологический поворот был связан у него сейчас со встречей с Преображенским. Ведь приближался суд — знаменательный суд над вредителями в Голодной степи, которые чуть было не уничтожили колоссальнейшее сооружение, куда и он вложил свой труд.
«Виноваты — так расстреляют, вот и вся философия».
Он поглядел на страницу газеты, снова напоминавшую об уже полузабытых происшествиях на строительстве в Голодной степи.
«Суд идет».
Такой «шапкой» начиналась страница «Восточной правды».
Он не собирался выходить на остановке. Правда, станция Ходжент его всегда интересовала обилием урюка и миндаля… Но, кроме этого, станции Узбекистана привлекательны еще и тем, что позволяют хотя бы на минутку выбраться из душного вагона и послушать молодецкие, соревнующиеся выкрики:
— Эй-э, нон диген?..[55] Горячие лепешки, есть свежие…
Синявин из тамбура выглянул в открытую дверь. Он выглянул и был не рад, что сделал это, но скрыться обратно в вагон считал уже неудобным. С перрона вокзала на него смотрел Вася Молокан. Инженеру даже показалось, что, когда поезд уменьшил ход и остановился, Молокан заглядывал в каждое окно, в каждую дверь вагона, искал глазами инженера Синявина. А увидев, не скрывая своей радости, бросился прямо к нему. Он настойчиво доказывал кондуктору, что у него есть плацкарта именно в этот вагон… Плацкарта, правда, где-то в кармане, но он разыщет ее, когда войдет.
— Да что это вы в самом деле, считаете меня зайцем каким-то, что ли, товарищ кондуктор? Может же человек войти в вагон, спокойно разобраться в своих карманах и дать вам эту злосчастную плацкарту? Что же я ее, по-вашему, солить буду или как?
Кондуктор был неумолим и как столб стоял возле ступенек, измеряя взглядом с ног до головы настойчивого пассажира. Обычная одежда человека, озабоченного множеством дел, серьезный взгляд, убедительные слова, вежливый тон. Пойми его. Если бы не солидный пассажир в тамбуре, который намеревался выйти на перрон, кондуктор, наверное, не внял бы никаким убедительным уговорам и не впустил бы незнакомца в вагон.
Синявин в первый момент смутился, хотел было вернуться в купе, да устыдился такого своего трусливого намерения. Почему это он должен быть таким нелюдимым, сторониться своих недавних сослуживцев? К тому же Молокан интересовал его не просто как случайный знакомый. Инженер успел заметить на митинге во время открытия гидростанции в голове канала, как этот человек в одежде почтенного дехканина ловко записывал речь Мухтарова, произносимую на узбекском языке. Не появись эта речь в точной передаче в прессе, Синявин мог бы допустить, что Молокан записал ее со слов Мухтарова. Ведь всем известно, что с некоторых пор Молокан работает в газете «спецкором». Текстуальная точность речи, воспроизведенная в газете, напоминала старику о стенографическом отчете. Но на митинге стенографов не было.
И он решительно пошел навстречу Молокану, чтобы оказать ему помощь.
— Здравствуйте, Александр Данилович! — сказал Молокан. Кондуктор больше не задерживал его.
— Как хорошо, что я вас встретил! Прямо вам скажу, что мне чертовски везет. Я с вами сяду вот здесь рядышком. Ах, занято? Ну, да я… Да это и не столь важно. Александр Данилович, вы хотели что-то купить? Урюка — тьма-тьмущая! Да еще и урю-ук!
Молокан многозначительно показал палец и причмокнул.
— Вы себе тоже? — спросил Синявин, посмотрев на котомку Молокана.
— Нет, я такой гадости не покупаю.
— Спасибо. Ну, а я, наверное, все-таки выскочу. Посмотрите за вещами.
Синявин, выходя из вагона, ломал себе голову над новым вопросом из того же круга проблем «социального бытия».
«Неужели он играет? Зачем я ему так срочно понадобился? Инженер Синявин и бурлак Молокан. Гм… Он «такой гадости» не покупает. Конечно, играет!..»
Длинный ряд продавцов. Мешки раскрыты, чтобы покупатели могли увидеть прекрасный сухой урюк. За мешками стоят хозяева.
Женщина, покрытая черной чиммат, сидела, держа мешок. У нее на обеих руках были надеты инкрустированные серебром кольца и браслеты.
— Джуд-а-а яхши урюк![56]
— Урюк в самом деле хорош. — «На кой черт я ему?..» — Такой прозрачный, вкусный и даже с запахом… — «Испортит настроение…»
— А бадам![57]
— Нич пуль?[58]
— Ики сум кадак. Кани, ата[59].
— Я тебе покажу «ата»… — «Может быть, что-нибудь о Преображенском? Он же его подручный, вместе выгнали с работы…» — Два фунта ики кадак, ана…[60]
Узбечка усмехнулась. Инженер услыхал этот смех и был доволен. «Дошло», — подумал он.
— Ай! Пуль беринь![61]
Синявин спохватился, что не уплатил денег.
Быстро вытащил четыре рубля, бросил их продавщице и, тяжелый, неповоротливый, побежал к перрону, догоняя свой вагон.
Поезд медленно отходил от станции.
«А может, лучше отстать от поезда…» — уже на ступеньках мелькнула у него мысль, однако ноги несли его в вагон.
— Ого, сколько вы этого добра!.. А у меня и камешки есть специальные для лущения косточек. Знаете, меня опять этот кондуктор… даже главного приводил. А я назло им. У меня таки нет плацкарты. Ведь я же не знал, в каком вы едете вагоне, поэтому сел в бесплацкартный вагон в Ташкенте и на каждой станции выбегал вас искать. Я знал, что вас этот бадам соблазнит.
«Ну и субъект…» — мысленно решил Синявин.
Поезд уже шел полным ходом. Синявин несколько раз срывался с места, всматривался в окно, наблюдая за пустынными просторами, за дикими горами, покрытыми снизу до самого верха снегом. Ему хотелось крикнуть: «Да ну же, выкладывай, не тяни!» — но у него не поворачивался язык.
Молокан достал два камешка: один был похож на пышную гречневую оладью с углубленным гнездом, а второй — как разрисованное яичко, отшлифованный живописный кристалл с блестящими крапинками.
— Не иначе как свинцовый блеск… это я в гирле Кзыл-су нашел. Интересные камешки, — промолвил Молокан и так ловко стал разбивать орехи, что Синявин залюбовался им и на мгновение забыл о своих думах.
Молокан клал один орех в гнездо камня-оладьи и только раз ударял по нему расписным яичком. Этот удар был так искусно рассчитан, что лопалась только шелуха ореха, а зерно оставалось целым. Так раз за разом, ритмично между камешками раскалывался орех и падал на газету.
— Знаете, Молокан, ваше появление для меня всегда неожиданно. То ли вы в самом деле специально заботитесь о том, чтобы всюду поспевать, то ли это простая случайность? Но как вы чудесно владеете этим приспособлением со свинцовым блеском!