Молокан на миг остановился, поглядел на соседку, которая уже неоднократно поправляла свою постель.
— Вы мне очень нужны.
«Да я уже знаю об этом…» — хотел было сказать Синявин, но лишь подумал, не отставая от Молокана в пережевывании разбитых орехов миндаля.
— Благодаря вашему хорошему поступку теперь уже и в редакции газеты известно, что Преображенский недалеко убежал, скрываясь от суда.
Для Синявина это не было новостью. Но Молокан таким таинственным тоном сообщил ему об этом, что инженер почувствовал, как бледнеет.
Да! Преображенский где-то здесь, недалеко — Синявин знает, и этот проклятый вопрос мучит его всю дорогу. Об этом они с Евгением Викторовичем узнали первыми. А Синявин сообщил третьему лицу в официальном учреждении, где такими людьми, как Преображенский, особенно интересуются… Преображенскому нужно было абсолютное инкогнито, а то учреждение, по-видимому, раскрыло его. Вдруг такой непоседливый и неясный человек, как Молокан… разнюхал и об этой тайне.
— Недалеко, говорите, убежал? Ну и шутник же вы! Это было сказано естественно и в духе Синявина.
— Шутник? Возможно. Наверное, Преображенский не рассчитывал на ваш поступок… Александр Данилович, понимаете, у меня к вам есть небольшое дельце. Это же первая «большевистская весна» у нас в Голодной степи.
— В Советской степи, товарищ Молокан.
— Правильно, — с улыбкой ответил Молокан. — Я сам писал об этом и забыл. Так вот, видите ли, посевная кампания и… этот суд. Не сорвет ли это нам кампанию?
— Суд? — заинтересовался Синявин, ожидая чего-то более значительного от разговора с Молоканом.
— Не суд, а всякие там разговоры. Понимаете… Надо было бы как-то поговорить с Преображенским…
— Так что? Не советует ли ваша газета мне взять на себя роль библейского Авраама? Преображенского отдать «на заклание»?.. А впрочем… — И подумал: «Вот она, философия. А не провоцирует ли меня этот субъект?»
— Преображенский — человек увертливый. Таких людей обычным жертвенником не возьмешь.
— Увертливый человек? Как щука в сетях? Гм, да-а.
Молокан не обратил внимания на вздох инженера. Он продолжал разбивать камешками орехи. Только по его лицу было заметно, что он о чем-то настойчиво размышляет. Может быть, думает о том, что было самым интересным в его встрече с Синявиным.
— Увертливый человек, и, если хотите, будем откровенны с вами, — злой. Для таких людей, наверное, суды не существуют.
— А как же с ними поступать? — невольно вырвалось у инженера.
Молокан так ударил по орешку, что он разлетелся в прах. Даже огонь блеснул между камешков.
— Отдать «на заклание»!..
— Авраамы из нас, товарищ Молокан, не стойких в вере… — Вдруг перешел он на узбекский язык — Действительно ли вы тот человек, за которого себя выдавали, работая секретарем? Я что-то начал сомневаться в этом…
— Классовая борьба… — тоже по-узбекски начал было Молокан, но тут же решил, что эти рассуждения некстати, поглядел на Синявина и заговорил более спокойно: — Вы человек умный, что с вами много говорить? С такими, как Преображенский, надо действовать иначе. А он не один. Мухтарова бы на него!..
«Почему? Почему именно Мухтарова?» — напрашивался вопрос во время наступившей длительной паузы. Синявин согласен был признать правильность такого суждения. Ведь и он, обдумывая этот проклятый вопрос «социального бытия», приходил к таким выводам.
…Ярко вырисовывались два антипода. Один — с честным именем, которого поддерживал народ, а второй — покрытый тайной, законспирированный и поэтому, как враг, особенно опасный. В том, что он враг, инженер Синявин убедился лишь недавно. Раньше он над этим не задумывался и теперь сожалел об этом.
— Так вот… Кстати, вы меня очень напугали своим узбекским языком. Как вы прекрасно изучили его!..
«Ага, наконец!» — подумал Синявин и снова ощутил нервную дрожь.
— Так вот, Александр Данилович. Преображенский, наверное, знает, что вы с дочерью едете в Москву. Возможно, что он не отказался бы увидеться с вами, поговорить. Он знает о вашем прямом характере, но до сих пор ничего не ведает о том, что вы не умолчали об этой встрече… Он еще надеется на вас… Вполне возможно, что еще и зайдет к вам…
— Довольно! Все понятно. Я совсем не желаю. А может быть… даже… — Синявин напряженно задумался, а потом сказал — Даже откажусь от поездки в Москву.
— Совсем? И Веронику здесь будете учить? — спросил Молокан, а на его лице сразу же отразилось безразличие, отсутствие какого бы то ни было интереса к этим делам.
— Когда будет суд? — уже по-русски спросил Синявин, нарушив неприятное молчание.
— Декады через две. В конце января или в начале февраля.
На этом и закончили они разговор. Молокан только поглядывал на инженера Синявина и, по-видимому, сожалел, что затеял с ним эту беседу…
II
Три события большой важности всколыхнули умы. Каждое событие привлекало внимание определенных групп общественности, и по своему внутреннему значению они будто соревновались одно с другим.
Закрытие обители мазар Дыхана!
Суд над вредителями в Голодной степи!
Первая большевистская весна в Советской степи!
Точно потревоженные рои, шумели в кишлаках правоверные мусульмане. Кое-кому еще хотелось молиться, а некоторые отвыкать стали. Закрытие такой прославленной своей святостью обители, закрытие безвозвратное, навсегда, пугало их. Большевики не шутят. Они сказали: оросим дикую, проклятую богом Голодную степь — и оросили. Веками высыхала голая равнина, шакалы своим голодным диким воем развлекали там шайтана, эмиры, ханы многократно пытались овладеть пустыней, и каждая неудача только убеждала людей в невозможности напоить водой Голодную степь. Большевики напоили ее! И все же закрытие обители — это слишком дерзкий вызов аллаху.
И люди шумели по закоулкам, с волнением ждали этого дня. Увеличилось паломничество в обитель. Правда, эти богомольцы не были похожи на прежних. На гору взбирались больше для того, чтобы издали поглядеть на Советскую степь, украшенную огоньками новых заводов, кишлаков. Поглядеть на полоску воды, которая пробивается из-за гор в степь и насыщает ее влагой.
Изредка на самую вершину горы приходили женщины и, очень стыдясь, все-таки садились голым телом на отшлифованный веками камень, чтобы не забеременеть. Так, на всякий случай: поможет или нет, но во всяком случае не повредит. Дежурный мулла, получая за эту божескую процедуру двадцать копеек, предупреждал, что надо садиться на камень с искренней верой в его чудодейственность. Недостаточная вера — напрасный труд. Женщина глядела на этого муллу, и в ее взгляде где-то глубоко-глубоко светилось:
«Так ли уж искренне веришь ты сам, мулла?»
Всякий чувствовал, что обители приходит конец. Кзыл-су перестает шуметь в своих ущельях-водопадах, хиреет жизнь в обители.
Но не умерли еще хозяева обители. Удивило было многих исчезновение имам-да-муллы. Но обстоятельства, с этим связанные, уже не были тайной для правоверных. Такая дерзость — убежать от суда и снова вернуться из-за границы, приведя с собой отряд басмачей, — такая дерзость только пугала своими последствиями.
Преступник не может не побывать на месте преступления после того, как оно раскрыто. Какая-то неведомая сила любопытства или, может быть, закон конспирации побуждает его собственными глазами посмотреть на место преступления, на окружающих, узнать их настроение.
Имам-да-мулла Алимбаев часто вспоминал об этой истине, интересуясь судом, который вскоре должен был состояться. Ему хотелось собственными ушами услышать, что советский суд скажет о нем, Алимбаеве. Ведь он сам себе имам. Кому запрещено молиться даже при советской власти?