К суду готовились. Кто как мог, кому как нужно было готовиться. Чувствовалось, что приближается большое событие, которое заставит отчаянные головы еще раз призадуматься, охладить не в меру горячие мозги. Суд — это мировая трибуна, с которой будет сказана правда о том, какую «невинную» роль сыграла мировая буржуазия и ее агенты в смерти рабочих, погибших на строительстве в Голодной степи. Некоторые газеты уже сказали об этом вскользь. Неусыпная имперская печать за границей иронически отнеслась к этим сообщениям большевистских газет. Однако ирония былй горькой. Ведь люди их страны с таким увлечением ищут знатоков узбекского языка, чтобы иметь возможность прочитать о суде в узбекской газете, попавшей к ним в руки им одним известными путями.
«Так вот оно что!» — сказали они. Они больше ничего не говорят, но имперские газеты одна за другой уже бросились строчить «опровержения».
«Большевистская ложь о культурных нациях. Будто бы так называемому американскому или другому «экономическому империализму» нечего делать в своих странах if доминионах, чтобы они расходовали средства на такую бесцельную, безнадежную авантюру. К тому же надо отметить, что это обвинение относится к профсоюзным деятелям культурных наций. Ведь, по сообщению большевистской печати, непосредственное участие во вредительстве принимал корреспондент. А, как всем известно, на строительство был допущен только всеми уважаемый корреспондент профсоюзной газеты. Мы не позволим, чтобы наших рабочих так позорили…»
В таком духе писали и расписывали газеты. Но это еще больше подогревало интерес к суду. Из Мекки сообщили, что святой халиф договаривается с Римом о том, чтобы общими силами вместе с римским папой опротестовать суд, на котором так «оскорбительно» обвиняют святых отцов ислама. Церковь не разрешит издеваться над ее вечными законами. Она сумеет защитить себя, как веками защищала себя от всякого «насилия».
И вдруг — делегация. Впрочем, нигде и никому она себя так не называла.
Семнадцать иностранцев разного возраста прибыли в Намаджан. Эти семнадцать, не имея ни мандатов, ни полномочий, едва сговаривающиеся между собою, растерялись. Они странствовали от одного кишлака к другому, и вожаком у них стал один учитель из Гуджерата, неплохо знавший фарсидский. Он пристал к группе так же, как пристали к ней и другие.
Многие в пути отстали. У кого не хватило сил, у кого сомнения тревожили душу, а кое-кто действительно поверил имперским газетам.
О появлении «семнадцати» тотчас узнал Преображенский. Однажды он получил письмо от знакомого из Архангельска и заволновался. Эти люди уже фактом своего пребывания на территории Узбекистана не нравились ему. Они пришли из тех стран, властители которых настойчиво добивались свержения Советов. Особенно не нравился ему среди них учитель из Гуджерата.
III
«Философию социального бытия» инженер Синявин наконец привил и Евгению Викторовичу Храпкову. Доктор вначале неосознанно завидовал «твердости духа» старого инженера. Завидовал потому, что сам, будучи на пятнадцать лет моложе, трусливо старался избегать событий, которые «волнуют сердце». Так и выработался у него какой-то своеобразный рефлекс. Малейшее подозрение, что событие может «взволновать» его, заставляло Храпкова сторониться, не интересоваться им, и… немедленно забывать о нем.
Но после появления у него на квартире Преображенского и решительного поведения при этом инженера Синявина Храпков почувствовал, будто его кто-то упрекает. Почему старый Синявин, а не он, хозяин квартиры, запротестовал и так энергично выпроводил человека, враждебного обществу? И, наверное, Синявин этим не ограничился. Инженер с консервативными убеждениями (как думали о нем раньше), наверное, уже сообщил кому следует об этом факте. Теперь могут вызвать его, советского врача, и спросить: «Почему это вы, купеческий сын, гражданин Храпков, моложе инженера Синявина, умалчиваете о своих связях с известным организатором вредительства на строительстве в Голодной степи? Вы советский активист, орденоносец, а покровительствуете антисоветским элементам, скрываете свои связи с родственниками жены…» Пропади ты пропадом!
Непременно надо зайти туда, не ожидая вызова! Или, может быть, посоветоваться с… Мухтаровым? Проклятие! Все пути ведут к нему.
Однажды вечером, в минуты таких раздумий, Евгений Викторович услыхал осторожный стук в дверь.
«Кто бы это мог быть?» — мелькнуло в голове. Только он успел откашляться, чтобы прочистить свой голос, как снова, так же стремительно, вошел в комнату замерзший Преображенский в шапке-ушанке.
На чисто выбритом лице выделялись китайские черные очки.
— Что ни говорите, Евгений Викторович, а три года совместной работы к чему-то да обязывают. Добрый вечер! Не говорю я уже о других дружественных, даже родственных отношениях.
Храпков вначале растерялся. Ведь с ним сейчас говорил совсем другой Преображенский, даже не тот, что приходил к нему раньше на квартиру. Сколько в нем было самоуверенности, лести и панибратства.
«Родственные отношения»! Как подчеркнуто прозвучали эти слова! Храпкоза, не привыкшего действовать напрямик, они словно связали. И он ничего не ответил, да и не успел.
Преображенский, поймав руку Храпкова, когда тот хотел протереть себе глаза, крепко пожал ее.
— Да вы, Виталий Нестерович, присаживайтесь. Я немного удивлен, но…
— Спасибо. Наши гостиницы не отличаются особым комфортом. — И Преображенский не закончил фразы с обычной своей любовью к двусмысленностям. Слово «наши» передернуло Храпкова, потому что оно было сказано неестественным для Преображенского тоном. Он развязал ушанку, снял ее и, безусловно, приглядывался к Храпкову, решая для себя какой-то сложный вопрос.
— Евгений Викторович, вы не спешите?
— Ночью-то? Нет, если только не вызовут к больному. Я свободен.
— У меня к вам очень важное дело.
«Снова важное, — мелькнуло у Храпкова воспоминание о первом появлении Преображенского в его квартире. — Куда уж важнее!»
— Я хочу реабилитироваться… — начал Преображенский и своими прищуренными глазами следил за доктором, чтобы узнать, как он будет реагировать на его сообщение. — Хочу реабилитироваться, стать гражданином со всеми присущими ему качествами. Ведь вы, будучи человеком совсем другого круга, могли ассимилироваться в этом общественном строе! А чем же я хуже? Мой отец первым строил железную дорогу от Оренбурга до Ташкента. Скобелев, завоевав эту страну, увековечил свое имя хотя бы в названии города, бывшего Маргелана, а мой отец оставил мне проклятие… Думаю, что ваш отец не лучшими благодеяниями прославил свое имя на Волге, чем мой на строительстве железной дороги… А дело идет к суду…
— Вы хотите реабилитировать себя на суде? Это совсем оригинальный метод ассимиляции, Виталий Нестерович.
— Почему? А если я искренне хочу сделать это? Впрочем, вы, кажется, не одобряете моего намерения?
— Упаси бог! И не думал, Виталий Нестерович. Меня лишь удивляет, почему вы мне говорите об этом даже с нотками какого-то упрека.
— А кому же? — это было сказано каким-то полушепотом, в котором прозвучал явный намек на близкое родство. — Кому же, Евгений Викторович, как не вам, самому близкому мне человеку? Говорю я это вполне серьезно. Во всем Узбекистане у меня вы… да еще, может быть, пять-семь душ. Любовь Прохоровна, познакомившись с новым узбеком, как в воду канула. Теперь уже по советской линии. Поймите мое положение. Это какая-то трагедия — жить на неопределенном положении среди этих…
— …«азиатов»?
— Не шутите, Евгений Викторович, мне и так тяжело. В самом деле, вы единственный, кто хорошо относится ко мне. Но в своей массе они так отстали в культурном отношении! Да я не о них. Любовь Прохоровна куда-то исчезла, вы чуждаетесь меня, к тому же этот процесс, наверное, и вас тревожит.