В музее было безлюдно, и ей стало жутковато. Она украдкой прошла к месту своей работы — к экспонатам, характеризовавшим астрономическую деятельность Улугбек-хана. Записывала, проверяла по каталогу и преодолевала страх одиночества среди мертвых памятников старины. Пыталась не прислушиваться к неясным звукам, раздававшимся в пустом здании. Хотя Юсуп и уверял, что в музее нет крыс, но Любовь Прохоровна боялась их, а отдаленный шорох стремилась заглушить нарочито шумным перелистыванием страниц каталога.
Но нет! Шорох превращается в шепот, вполне ясный приглушенный разговор…
Любовь Прохоровна испуганно огляделась вокруг. Сбоку, за легкой перегородкой, находилась комната референта. Она еще ни разу не видела его, поскольку тот находился в длительной командировке по республике.
Да. За перегородкой вполголоса, как заговорщики, разговаривали двое.
Она покраснела, почувствовав себя в роли подслушивающей, может быть, чей-то сугубо интимный разговор. Немедленно надо уйти, скрыться! Но простое женское любопытство побуждало Любовь Прохоровну узнать — кто же это мог быть? Директор и референт, приехавший из командировки?
Ей казалось, что у нее под ногами стал рушиться пол, а душу ее сковал страх. Она старалась ступать как можно тише, наталкивалась на стеллажи, на застывшие в мертвом покое экспонаты. Вдруг разговор за перегородкой оборвался. Любовь Прохоровна, уже не сдерживая шагов, направилась к себе в канцелярию. Сердце трепетно билось в груди, кровь стучала в висках…
Ей не раз приходилось слушать всякие разговоры у себя дома, когда, бывало, гостил у них всегда чем-то озабоченный Преображенский. Иногда он позволял себе очень откровенно высказывать недовольство коммунистами, властью. Потом обращал эти высказывания в шутку, а то и этого не делал. Но тогда она не была советской служащей, относилась ко всему этому безразлично, не чувствовала себя уязвленной злыми выпадами Преображенского. К тому же — это были отдельные выпады. А сейчас… даже в холод бросило.
— Я человек реальный, мыслю фактами, — звучал в ее памяти удивительно знакомый голос, от которого кровь стыла в жилах. — Сэр Детердинг сдержал свое слово… В Голодной степи. Оказывал помощь… верой в парижский Торгпром… отказаться от союза с узбекскими националистами…
А другой голос, теряясь в шепоте, отрывисто поучал. До ее слуха едва долетали слова. Но это был голос не Юсупа:
— Почву узбекского национализма… использовать. Интервенция непременно нагрянет… разберемся! Надо сохранить организацию. Они готовят суд не только в Москве, но и здесь… как и в городе Шахты… — Это были последние слова, которые услыхала Любовь Прохоровна. Ее охватило желание постоять и услышать все до конца. Она советская служащая, и это против нее затевают заговор враги!..
Но рука Любови Прохоровны плотно закрыла за собой дверь канцелярии.
Она не слышала, как за перегородкой насторожились.
— Нас здесь, кажется, подслушивают? — спросил тот, другой, незнакомый, до ушей которого, очевидно, донесся звук ее шагов.
— Успокойтесь, здесь некому подслушивать. Кроме меня, сейчас в здании музея могла быть только секретарша.
— Кто она, вы знаете ее?
— Еще не имел возможности познакомиться, только ночью приехал. Но мне известно, что секретаря нам рекомендовал все Тот же Батулли.
Последние слова были сказаны так громко, что через открытую дверь комнаты референта Любовь Прохоровна услыхала их у себя в канцелярии. Спустя некоторое время она услышала приближавшиеся шаги, потом открылась дверь. Едва успела подойти к столу, но сесть за него или скрыться куда-нибудь ей не удалось. Она наклонилась, старательно записывая что-то в тетрадь и не обращая внимания на постороннего человека, появившегося в комнате.
— Что вы здесь дел… О Любовь Прохоровна! Можно с ума сойти, ей-ей!..
Она, подняв голову, взглянула на вошедшего, а потом так поспешно и естественно выпрямилась, что не оставила и тени сомнения в ее безразличном отношении ко всему, что не касается работы.
— Боже мой! Неужели… Виталий Нестерович, это вы? Ну конечно же вы! Как вы напугали меня! Откуда? Говорите! Да я ни за что не узнала бы вас. В самом деле, можно с ума сойти. Откуда и каким ветром занесло вас в музей?.. Вы узнали, что я здесь работаю?.. — говорила она удивленно и щебетала, уничтожая возможность подозрения. И он поверил в искренность ее слов.
— Ах, я действительно напугал вас, дорогая наша Любовь Прохоровна! Вы секретарь музея? — спросил ее Преображенский и поглядел в открытую дверь по направлению к комнате референта, определяя звукопроницаемость перегородки. И вдруг снова нахмурился: — Любовь Прохоровна!
— Товарищ Марковская, — поправила его Любовь Прохоровна с присущей ей женской игривостью.
— Товарищ Марковская, а я не Преображенский, а Федорченко, референт музея. Это во-первых…
— Чудесно! А во-вторых, Виталий Нестерович, оставьте этот конспиративный тон. И уверяю, что я не слыхала вашего разговора, хотя и догадываюсь, что именно это больше всего вас беспокоит.
«Поверил ли?» — думала она, когда ушел Преображенский. Любовь Прохоровна была довольна собой. Она сыграла роль, как первоклассная актриса: «Оставьте этот конспиративный тон», — и Преображенский совсем успокоился. Референт узбекского краеведческого музея… Что же это такое? Инженер-строитель, очевидно и вполне определенно — вредитель первого разряда, за которым сейчас охотятся соответствующие органы, вдруг становится референтом музея! «Рекомендована тем же Батулли». Значит, и его, врага нынешнего строя, рекомендует в эту тихую пристань «тот же» Батулли. Рекомендует на должность, требующую специальных знаний, человека, который впервые только здесь познакомился с именем Улугбека, Шах-и-Зинда.
— Ну и попалась я… — с надрывом произнесла она.
В окно она заметила второго, который советовал «включаться в посевкампанию» в Советской степи. Он был плюгавенький, одет в изрядно поношенный макинтош, в ковровой тюбетейке на бритой голове. Вместе с Преображенским он прошел мимо окон канцелярии. Этот «Федорченко», в черных очках, со сбритыми усамй, на улице в самом деле казался совсем незнакомым человеком.
Через несколько минут Любовь Прохоровна заметила, что референт быстро возвратился в музей. Почти инстинктивно посмотрела она в зеркало, слегка припудрила лицо, поправила тонкие брови и улыбнулась, довольная собой.
Такой и застал ее Преображенский. Он вошел в канцелярию без стука и остановился у двери. Ему трудно было скрыть невольную тревогу, вызванную тем, что его здесь тоже узнали. Любовь Прохоровна не могла бы даже представить себе, какие страшные мысли приходили в голову этому человеку и какие решения принимал он, стоя на пороге не только комнаты, но и всей ее новой жизни.
— Вы, товарищ референт, мне кажется, сейчас думаете о том, за какие проступки следовало бы сначала пробрать неопытного секретаря. Проходите, садитесь. Расскажите, как поживает Соня, где она? Ведь то, что вы находитесь в таком положении, она, наверное, переживает трагически. Право же, можно сойти с ума!..
Преображенский все так же молча подошел к ее столу. Затем медленно осмотрел комнату, в которую, вероятно, сегодня попал впервые. Оперся обеими руками о спинку стула и стал упорно изучать молодую женщину своими глазами, закрытыми очками пепельного цвета.
— Да снимите вы эти очки, Виталий Нестерович, не гипнотизируйте меня дымчатыми стеклами. И предупреждаю: ухаживать за мной не разрешу, а признаваться в любви будете только после того, как покажете документ о разводе с Софьей Аполлинарьевной.
Наконец он улыбнулся. Любовь Прохоровна стала уже чувствовать, как у нее заныло под ложечкой. Она хорошо понимала, какую опасность представляет для этого вредителя. Но он улыбнулся, беспокойство ее уменьшилось.
— Софья Аполлинарьевна умерла для меня.
— Умерла? — вполне искренне ужаснулась Любовь Прохоровна.
— Да. Она была арестована ГПУ и… Надо думать, что должна умереть, если не от режима ГПУ, так по собственному, вполне благородному намерению: развязать мне руки.