— Не говорите глупостей, Преображенский. Вы начинаете меня…
— Федорченко, Любовь Прохоровна.
— Марковская, пожалуйста, если уж пошло на то. Какие препятствия может чинить вам, скрывшемуся, молодая женщина? Хоть ради приличия сделайте вид, что вы уважали законную жену. Да садитесь, ну вас! Рассказывайте! Рассказывайте все, трус вы несчастный.
— О чем рассказывать, товарищ Марковская? О Соне? Вам о ней все известно. Она мешала мне признаться в любви к вам… Но давайте поговорим откровенно о другом. Не скрою, я больше чем удивлен вашим появлением в этом богоспасаемом учреждении.
— Что же здесь удивительного? Не думаете же вы, товарищ Федорченко, что Любовь Прохоровна после всего того, что произошло с нею, будет жить святым духом. Я должна была искать себе работу.
— И нашли ее по рекомендации члена коллегии Наркомпроса Амиджана Нур-Батулли.
— Да. Может, вас удивляет эта фимилия? Во всяком случае, можете не ревновать. На узбеках я уже обожглась…
Эти до цинизма откровенные слова женщины окончательно убедили и успокоили Преображенского. Он даже закурил папиросу, вежливо попросив у нее разрешения.
— Таким образом, Любовь Прохоровна, я только должен вас… собственно, просить забыть о том, что мы с вами были когда-то знакомы. Референт Федорченко для вас здесь совсем неизвестный человек. Минутку, минутку… Я вам должен все это сказать, чтобы вы потом не обижались на мою неучтивость. Да, да, прошу вас, товарищ Марковская. Конспиративной жизнью я живу уже не первый год, не буду этого скрывать от вас. А сейчас эта конспирация мне особенно нужна, потому что, как вам известно, приближается суд над вредителями Голодной степи, и моя фамилия там стоит первой.
— Но вы же…
— Они узнали, что я недалеко убежал. Да, да, им стало известно. И от кого бы, вы думали, это стало известно органам ГПУ? От старого русского интеллигента, инженера Синявина!
— Боже мой! Синявин — доносчик? Человек… таких консервативных взглядов, уже в летах.
— Вы непростительно отстаете, товарищ секретарь. Этот «консервативный человек» на днях был принят партийной организацией Голодной степи кандидатом в члены ВКП(б), Любовь Прохоровна. Во всяком случае, я уже получил от него жестокий урок. Поэтому… давайте на минутку отбросим сантименты и будем реальными людьми.
Любовь Прохоровна снова улыбнулась так, как улыбнулся бы человек, удивленный всеми этими «архитаинственными» намеками.
— Вы снова пугаете меня, Виталий Нестерович. У меня нет таких консервативных взглядов, как у Синявина, и я не собираюсь вступать в кандидаты ВКП(б). Да что там говорить лишнее. Выкладывайте свои предупреждения или угрозы. Только имейте в виду, что вашей сообщницей в этой «конспиративной» жизни не буду.
— Почему?
— Толку из этого не выйдет. Засыплюсь, товарищ Федорченко, непременно засыплюсь.
Она снова смеялась, перекладывая бумаги, а у самой от волнения уже дрожали ноги, вот-вот сорвется голос. Она хорошо поняла, что за гусь сидит перед ней в лице «законспирированного референта Федорченко».
— Ну хорошо, договорились, товарищ Марковская. Малейшая ваша попытка следовать примеру Синявина, к сожалению, закончится вашей смертью… Ну, а теперь, Любовь Прохоровна, можно поговорить и о признании в любви. Теперь вы уже глядите на меня вон какими глазами. Они у вас прекрасны, каждый мужчина так скажет. Но им больше идет улыбаться и очаровывать. Клянусь вам, Любовь Прохоровна, я вынужден был говорить с вами так резко исключительно ввиду сложных условий моей жизни. Разве я не хотел бы так же нормально работать, как, скажем, тот же инженер Синявин, даже вступить в партию? Но и на моем жизненном пути встали злые люди, как и на вашем. Возможно, те же самые. День за днем, раз за разом проваливалось строительство, гибли миллионы народных денег, а ты оказываешься виновным, потому что ты «рыжий»…
— Да вы все-таки шатен, Виталий Нестерович, — поторопилась Любовь Прохоровна, довольная возможностью разрядить шуткой создавшееся напряжение.
— Да, шатен. Сама природа обрекла меня быть «рыжим».
Часы, висевшие на стене, ударили два часа — время открытия музея для посетителей. Преображенский поднялся со стула и торопливо заговорил тихим голосом:
— В заговор я вас не вовлекаю, Любовь Прохоровна, потому что мне не в чем сговариваться. Достаточно с меня и этого суда. Да, я хочу на суде реабилитировать себя. Говорю вам серьезно, хочу реабилитироваться. Я, например, хочу быть полезным властям в разоблачении появившихся здесь подозрительных пришельцев из-за рубежа. Искренне прошу вас помочь мне в этом. Расскажите или напишите кому-нибудь о них…
V
Батулли действовал стремительно. Правда, нельзя сказать, чтобы он был сторонником срочных, решительных мер. Он был человеком вежливым, с западным воспитанием (ничего, что это «западное» воспитание он получил в Стамбуле, но учился он там рядом с европейской «золотой молодежью»); он мог бы еще кое с кем посоветоваться о новостях, которые срочным письмом ему сообщила Любовь Прохоровна. Но в данном случае он действовал молниеносно.
В сдержанном, почти деловом письме секретарь Ферганского краеведческого музея, между прочим, писала:
«К нам дошли известия о том, что здесь, в Фергане, появились какие-то пришельцы из-за рубежа. Если бы о них людишки не перешептывались тайком, может, и не нужно было бы мне беспокоить вас, государственного человека, такой мелочью. Но я чувствую, что за этим кроется что-то серьезное. Кому сказать об этом, не знаю, вот и решила написать вам. Ведь вы обещали быть моим «опекуном». Их насчитывают около полутора десятков, во главе с каким-то учителем. Они будто ходят тайком и о чем-то расспрашивают дехкан. Вполне возможно, что они заглянут и к нам в музей. Думала я об этом написать товарищу Мухтарову, Саиду-Али, да… не хочу открывать ему свое местонахождение. Ведь я выехала из Ташкента с единственной целью — убежать от всего старого. Прошу вас, когда будете разговаривать с Мухтаровым о пришельцах, не упоминайте моего имени.
Благодарю за вашу любезную заботливость. С уважением
Л. Марковская».
Самым важным для Батулли было то, что письмо являлось наглядным доказательством преданности этой женщины советской власти, и поэтому он не замедлит воспользоваться ею.
О, ему многим надо воспользоваться. А Мухтаров… Может быть, в самом деле надо посоветоваться с ним? «Хорошему хозяину всякая веревочка в хозяйстве пригодится», — вспомнил он пословицу и улыбнулся. Улыбнулся зло, подчеркивая этим свое ироническое отношение к самой истине.
Закрывая за собой последнюю дверь, ведшую из помещения ГПУ, Батулли облегченно вздохнул. Нельзя сказать, что он страшился этого учреждения. Он чувствовал себя в республике очень твердо: права члена коллегии Народного комиссариата просвещения, руководившего высшим образованием и культурно-просветительными учреждениями в стране, всюду гарантировали ему свободный доступ. Но ГПУ — это специфическое учреждение. У них в коридорах была исключительная чистота, не дававшая возможности Батулли почувствовать здесь превосходство своего воспитания или положения. Эти коридоры словно напоминали о незастегнутой пуговице костюма, а — как жаль! — он утром так спешил, что забыл о своей привычке смачивать хинной водой волосы и тщательно прилизывать их щеткой. Здесь, в строго убранном коридоре, он вспомнил об этом.
Выйдя на улицу, он решил, что правильно поступил, не заглянув в кабинет главного начальника. Сотрудник с интересом записал сообщение Батулли, не спросив даже, откуда ему все это известно.
Он совершил огромной важности дело.
Но кем на самом деле являются эти «пришельцы»? Кого можно об этом подробно расспросить? К тому же ему вдруг захотелось в этом деле получить для себя определенные козыри. Стремительный ум Батулли бросился рыскать по закоулкам своих тайников, и новая идея, требовавшая такого же срочного осуществления, осенила его. У Батулли даже пот выступил на лбу, и он расстегнул меховую куртку.