Легко сказать, — не сумел бы его связать: попытайся-ка тут проявить свою заинтересованность в этих делах.
— Ему можно, — рассуждая, уверял старика Молокан.
Исенджан не ответил.
— О чем говорят «интуристы»?
Аксакал ожил. И как это ему самому не пришла в голову такая мысль?
— Стареть я начал. Интуристы, которые из наших глинобиток перешли жить в тот дом, что стоит возле больницы, они… собственно… иностранцы. Девять из них сегодня выехали из Советской степи, другие тоже собираются покинуть ее. Они хотели выступить в печати…
— По какому поводу?
— Аллах их знает. Что я, старый аксакал, понимаю в этом? В сооружении (он иначе не называл главный распределитель, где до сих пор управлял распределением воды)… в этом сооружении я нахожусь почти все время. Сижу, слежу, чтобы участки получали свою долю воды. Сейчас она главным образом течет в зауры, вот я и могу пока сидеть тут. Аллагу акбар… Куда там уж мне? Чего они приехали? А зачем они вообще едут сюда? Чего сидел возле Преображенского вот тот глист с трубкой?
Старик уложил Молокана спать на своей постели в уголке на полу. Насильно заставил лечь, покрыл его одеялом и коврами так, что тому тяжело было дышать.
Ночь застала Молокана в доме аксакала одного. Исенджан не возвращался, возможно, он решил ночевать в своем «сооружении». Комизм положения заключался еще и в том, что Вася не успел заблаговременно сориентироваться в домике старика.
Он вышел из домика во двор, обошел в темноте халупы, казавшиеся ему фантастическими шатрами, и направился в горы. Ему казалось, что его сердце вот-вот лопнет от напряжения. Когда Молокан добрался туда, где в непроглядной темноте под ногами круто поднималась земля, он остановился и оглянулся вокруг.
Перед его взором возник темный океан. Можно было понять, чем жил этот океан, мигающий многочисленными электрическими звездочками, произвольно рассеянными по долине. Им не было конца-края, нельзя было определить, где терялись эти электрические огоньки.
Вот где и его, Молокана, труд. Создается новая, светлая жизнь, пылает она неугасимыми огнями, в которых исчезают следы дикости. Вот она, электрическая энергия, созданная Кзыл-су! О, как эти огни ненавистны тем, кто «постригал» Лоуренса в сан имама-да-муллы, кто пытался вмешаться в жизнь чужих стран!..
Подосланных агентов надо ждать в любую минуту. Колонизаторы завоевали себе в восемнадцатом веке «право» хозяйничать в Индии, а сейчас добиваются того же самого и в Афганистане. Такими лакомыми кусочками, как Кзыл-су, они не склонны разбрасываться…
После депрессии, которую пережил Вася Молокан в домике Исенджана, он почувствовал теперь прилив бодрости. Казалось, Молокан выпил вина, которое согревало тело и будоражило мысль.
«Пойду!» — решил он и направился в долину, где, как он предполагал, должна была находиться больница.
«Вначале к Лодыженко, а потом… к самому Штейну…» Крутой спуск подгонял его, а камни, попадавшиеся под ногами, заставляли спотыкаться.
VIII
В больнице разносили ужин. Семен Лодыженко с большим удовольствием прошелся с фельдшерицей Таисией Трофимовной по длинным, освещенным коридорам. Костыли ему изрядно надоели, и он с радостью заменил их палкой — подарком Саида-Али Мухтарова. Палка была сделана из черного бука, отполированная до блеска, шестигранная, с прямой, почти как буква Г, ручкой. Он едва доставал пальцем до серебряного кольца, на котором были выгравированы теплые слова:
«Настоящему другу Семену. Саид».
Таисия Трофимовна искренне, с женской словоохотливостью рассказала больному о всех новостях, которые всегда концентрировались в кабинете главного врача. Было очень много интересных новостей, из которых Лодыженко, человек с большим опытом общественной работы, умел отбирать факты, заслуживающие внимания.
— Только вы, товарищ Лодыженко, пожалуйста, об этом никому ни слова. А то еще скажут, такая-сякая… Пускай уж лучше узнают не от меня. Вот только что забрали Исенджана из «капитанской будки» в распределителе. Говорят, будто он в какой-то степени помогал басмачам. Только же вы…
— Ну что вы, на меня можно положиться. Да и кому б я об этом рассказывал, ведь мы с вами здесь вдвоем беседуем. Может, вы слыхали, когда меня Дора думает «освободить»?
— Говорила как-то. Кажется, Евгений Викторович мог бы. Может, вы попросите, чтобы его вызвали на консультацию… — И девушка, говоря это, покраснела.
Фельдшерица, проявляя интерес к этому консультанту, поняла, что выдает себя, и поэтому тут же, стремительно повернувшись, скрылась в первую же дверь женской палаты, даже не сказав Лодыженко «спокойной ночи».
Лодыженко, ни о чем не думая, неспешно поковылял в свою палату. Его часы, лежавшие на столе, показывали ровно девять.
Раскрытый учебник узбекского языка, лежавший на столе, заставил Лодыженко приступить к ежедневным занятиям, которыми заполнял он свое свободное время в больнице. Утром — процедуры, врачебный осмотр, а остальное время почти целиком посвящено изучению узбекского языка, практическим разговорам с санитаром Умаром Гулямом.
Меж страниц учебника лежало неоконченное письмо к Саиду-Али Мухтарову. Лодыженко, получив дополнительные новости от Таисии Трофимовны, отложил учебник и принялся дописывать письмо.
«Дорогой Саид!
Больница как больница: человек в ней впервые ощущает и радость жизни, и оценивает себя, и самодисципли-нируется.
За эти месяцы я так привык к ежедневному распорядку, что не представляю себе, как буду жить без этих приглушенных коврами шагов, розовых лиц, белой, кристально чистой одежды и не в меру точных часов.
Но хочется вырваться отсюда. Хочется ощутить прелесть безграничных просторов.
Да, в предыдущем письме я уже писал тебе об этих обычных вещах. Мне хочется только дописать кое о чем новом. Конечно, пишу только о том, что у меня не вызывает сомнений, но и за это не ручаюсь, поскольку пользуюсь источниками все той же Таисии Трофимовны. Кстати, она, кажется мне, Евгения Викторовича ждет больше на консультацию, чем я. Может быть, попросишь его выбрать самый быстрый и простейший способ проконсультировать меня и… Таисию Трофимовну, которая еще, бесспорно, «больная», нуждается в длительном и старательном «лечении» именно такого опытного хирурга, как он.
Виделся я с делегатами, когда они осматривали больницу. Как искренне звучали простые рассказы этих несчастных людей о своем общественном положении среди «культурных» колонизаторов! Они «чандалы». То есть люди, обреченные на унижения. Даже у нас, когда их усадили за стол, некоторые из них, особенно бенгальцы, были поражены. Ведь они у себя на родине имеют право есть только из надбитой посуды, да и то не на глазах у «культурных» людей. Один из них — молодой, сильный индус, лет около тридцати пяти, когда с ним рядом села наша «мать» Дора и через переводчика таджика сказала этому от земли пришедшему красавцу: «Разрешите вас угостить», — зарыдал горькими слезами».
Лодыженко обратил внимание на шум, возникший в коридоре, и прекратил писать письмо. Вдруг дверь в его палату открылась, и он услыхал такой знакомый ему и такой звучный голос, что даже эхо раздалось в коридорах:
— Можно? Потому что тут эти сторожа…
— Можно, можно, Вася. Вот так новость! Умар, впустите его.
Лодыженко не мог пойти навстречу Молокану и вообще несколько растерялся. Ему уже было известно, что этого человека разыскивают. Может быть, его выпустили, или он не знает, что ему угрожает? Его лицо выглядело необычно, оно выражало решительность, вдохновение и независимость.
— Как они пропустили вас через парадный ход? — удивленно спросил его больной. Он с уважением относился к пожилому Молокану и хотя по-дружески называл его «Вася», но, требуя называть себя на «ты», сам, в знак уважения, всегда говорил Молокану «вы».