— Ну?
— Не об этом намерен я говорить с вами сейчас. — И он перевел дух. — О строительстве поговорим в другой раз. С той минуты, когда я встретил вас, со мной творится что-то неладное.
— Разве только с вами, Саид? А со мной, с другими? Кажется, что раньше жилось лучше, взять хотя бы и меня, когда я жила с родными…
Жена врача уклоняется от разговора, не отвечает ему!.. Поймав ее испуганный взгляд и поняв ход Любови Прохоровны, Мухтаров твердо сказал:
— Мы не должны больше встречаться с вами, Любовь Прохоровна, чтобы тратить время на банальные разговоры! Я теряю голову…
— Теряете голову? — спросила она, улыбаясь счастливо и испуганно.
— Вам хорошо известны мои чувства к вам. Давайте прекратим игру. Будем говорить прямо и откровенно, сделаем все выводы.
«Больше спокойствия, Любовь Прохоровна, крепись!» Едва владея собой, она задала ему вопрос, потому что молчать в такую минуту не могла:
— То есть какие?
Мухтаров вспомнил слова Лодыженко, решимость вдруг овладела им. Надо доказать другу, что Саид-Али с ним согласен… Он почувствовал, что краснеет. Это разозлило его… Казалось, обо всем уже было сказано, а Любовь Прохоровна еще спрашивает! Ответ мог вырваться сам. И тогда уже невозможно будет сохранить благоразумие!.. Будто весь мир знал об этой минуте и хотел помочь влюбленным — возле них в намаджанском парке не было ни души. Им не мешали. Она хотела произнести какие-то слова, еще проверить стоящего перед ней человека. И только тогда говорить с ним откровенно. Но сказать об этом ей не пришлось.
Она закрыла глаза и, охваченная невыразимым счастьем, почувствовала, что ее жизнь рушится. Мир перестал существовать для нее таким, каким он был мгновение тому назад.
Саид оторвался от ее губ, красный и пылающий.
Лишь тогда охватил ее гнев. Неожиданно для себя самой она произнесла:
— Вы… вы больше не посмеете! У меня муж… Кто вам дал право? Я вам не байская служанка! Оставьте меня! Мы с вами… — Она понимала, что говорит заученные слова, а не те, что подсказывало ей сердце. Слезы прервали эту горячую, бессвязную речь.
Ах, слезы, слезы! Запоздалый помощник, свидетель бессилия и позора. Следовало ли ей это говорить? Нужно ли вообще говорить в такие минуты? Пристыдить можно было и после и сразу же простить. Ведь вокруг не было ни одного свидетеля, который достойно оценил бы добродетель замужней женщины! Она готова была проклинать себя за неискренние, подсказанные ей воспитанием, ненужные слова!..
А теперь… Не вернешь его. Ей хотелось, чтобы он не поверил словам…
Он усадил ее на скамью, отступил назад и сказал:
— Не сердитесь, простите. Я действительно… Прощайте! — И, покорившись ее воле, ушел… Значит, он послушался ее, согласился с тем, что ей надо забыть?
Она следила, как за поворотом аллеи скрылась его широкая спина…
Взволнованный Саид-Али покинул намаджанский парк. Он шел и думал. В старое время, когда он был еще подростком, ему приходилось не раз испытывать унижения. Порой казалось, что унижением является и сама жизнь. Но ведь это были иные времена!..
А теперь были оскорблены и сердечные чувства Саида и человеческое достоинство. Впервые он был так глубоко задет. Молодая женщина проявила к нему искренние чувства дружбы. Она выслушала его пылкие признания, согревалась ими, как огнем костра, а потом…
«О, что бы я дал, чего бы не пожалел, чтобы вдруг одним словом показать, как темнота, что веками прививали баи и муллы, не убила у наших дехкан чувства человечности! «Я вам не байская служанка…» Вот тебе, Семен, и вся «логика»…
А между прочим, так дуракам и нужно! Ах, как будет смеяться Лодыженко… Нет, Семен не будет смеяться. Он нашей школы. Такие могут упрекать, учить, но не оскорблять…»
Саид даже не раздумывал о том, куда и зачем он спешит… Злость душила его, подбивала свершить какие-то особенные поступки. А разум брал свое. Он и привел Саида на вокзал. Заставил купить в железнодорожной кассе билет на круговой поезд до самой дальней станции. У него даже мелькнула мысль купить билет до станции Намаджан, откуда он должен был сейчас выезжать. Это был бы прекрасный суточный «променад» мыслям, настроениям и чувствам! Но воздержался, чтобы не заставить кассиршу выглядывать в окошко, проверяя душевное состояние пассажира: «Вы, случайно, не влюбленный молодой человек, потерпевший позорное поражение?»
Только когда двинулся поезд, Саид-Али почувствовал облегчение. Он впервые задал себе вопрос: «Что же произошло, молодой человек? Поцеловал ты ее, не дождавшись разрешения! Так на кого же ты должен быть в обиде? Разве только на свою собственную грубость?..» Правда, он чувствовал, что ее губы ему отвечали!
«Не было этого!» — говорило ему раскаяние.
«Нет — было! И никто в мире этого не опровергнет!..»
В купе вагона, кроме Саида, — никого. Поезд шел по степи мимо цветущих кишлаков, среди песков. Далеко в стороне, в низине, промелькнул зеленый, как огромный куст сирени, кишлак Алмаз, окруженный голыми неприветливыми скалами, а вдали виднелось дикое заброшенное взгорье, поднимались хмурые ферганские горы. В тех горах где-то утопал в зелени Чадак…
«Мое сердце должно смириться. Пусть молчит и не взывает к разуму. Она — человек, а ты… ты просто грубиян. Да и она хороша… «Я вам не байская служанка…» Кто дал ей право в наше время так издеваться над человеком? Значит, не достоин я настоящей, «культурной» любви. Ищи для себя под паранджой спрятанную от человеческого глаза, изуродованную женскую жизнь! А гореть пылкой, страстной любовью к женщине, избранной твоим непокорным сердцем, тебе запрещено…»
Пока поезд забирался в горы, Саид долго вглядывался в далекую долину, где виднелся окутанный маревом Намаджан.
Но вот они спустились с последнего перевала в широкую Ферганскую долину. Здесь тысячи людей жили унылой, однообразной жизнью. Их нужно расшевелить, разбудить, вдохнуть в них волю к борьбе. Сетовать на отцов — бессмысленно и поздно. Наступило время позаботиться о детях, чтобы гордились они своей страной.
Саид-Али горько усмехнулся. Он смеялся над своим сердцем, смеялся над вечерами, даром истраченными в Намаджане, над своим увлечением, так вскружившим голову ему, сильному, независимому человеку.
Он сейчас ощутил в себе такую силу, что готов был вступить в единоборство со скалистыми горами и дикими пустынями. Какая стихия может противиться воле его партии, не подчиниться разбуженному ею народу? Ржавые горы, нехоженые просторы, бурные океаны, даже ширь Голодной степи… А вот слабая женщина на какое-то время завладела его мозгом, сердцем. Пламя голубых глаз закрыло свет солнца. Вон степь раскрывает свои могучие объятия. Зовет к себе, просит вернуться к жизни…
— Так, значит, Фергана скоро, товарищ проводник?
Саид-Али подошел к окну, возле самого выхода из вагона, и так простоял до самой остановки. Он думал о неизбежной встрече с инженером Синявиным, о предстоящем разговоре с ним. Синявин может не принять его, может посмеяться, как и над Лодыженко. Хорошо, пускай…
«Что я ему скажу? С чего начну?»
А за окном мелькали квадраты зеленого хлопка. Арыки и арычки омывали эти квадраты грустно шумящей водой. Глиняные дувалы, окруженные зелеными кустами подстриженного тутовника. Из-за кишлаков показались пирамиды тополей и фиолетовые бархатистые плато садов. Поезд подходил к Фергане.
XIII
— Папа! К тебе трижды приходил какой-то узбек. Он говорил, что ты ему очень нужен.
— Надо было сказать ему, что инженер Синявин принимает в учреждении. Куда это годится: каждый лезет к тебе в квартиру. На работе не отобьешься от них, так еще и здесь пороги обивают… Давно он был в последний раз?
— Еще засветло. Такой представительный мужчина.
— Гм… — улыбнулся отец. — Тебе еще рановато обращать на это внимание. Если уже ты говоришь представительный, так я понимаю, доченька, — не сможешь его не впустить. Кого попало ты спроста не впустишь в дом. Почта была?