Часть восьмая
ПОСЛЕДНИЕ ПЕРЕКРЕСТКИ
I
Юсуп-Ахмат Алиев убедил себя в том, что он родился «под созвездием человеческой искренности».
Вначале эта мысль зародилась у него под влиянием религиозно-мистического чтива, а в дальнейшем, в годы его возмужания, она укрепилась постепенно и бесконтрольно. Потом он стал более требовательным в выборе книг, авторов и трезвее относился к прочитанному. Он критически оценивал разные религиозные учения и старался покончить с предрассудками в своем сознании.
Но убеждение, что он родился «под созвездием человеческой искренности», осталось у него вне всякой связи с мистическими предрассудками. Он не искал оснований для того, чтобы оправдать его, но и не отрекался. Даже был рад, что уверенность в своем рождении под таким «высокоморальным созвездием» обязывала его высоко блюсти человеческое достоинство.
Поэтому-то Юсуп-Ахмат Алиев и не задумывался над тем, что ему делать с копией злополучного заявления Любови Прохоровны.
В то утро, когда так неожиданно приехал в музей Амиджан Нур-Батулли, Алиева разбудил тревожный звонок с парадного хода. Какая-то плачущая женщина, как потом выяснилось это была Мария, прислуга Любови Прохоровны Марковской, хотела с ним немедленно говорить.
В канцелярии, куда провел ее директор музея, Мария сообщила, что вот уже двое суток, как ее хозяйка не возвращалась домой. Чуть успокоившись, она рассказала и о том, что Любовь Прохоровна в день исчезновения вернулась с работы домой в обычное время. Немного поторапливала с приготовлением обеда, а потом долго что-то писала.
— Села вот так после обеда и, наверное, целый час писала. А потом ушла. Да как пошла, так и по сей день… — говорила Мария. — На столе между бумагами я тогда же нашла вот эти записки и спрятала их. Не знаю, что там такое, поглядите…
Так попала в руки Юсупа копия заявления «В Ферганское ГПУ». Марии он сказал, что это музейные записки и берет их себе. Но в беседе с Батулли он ни словом, ни намеком не выдал этой тайны.
Это заявление раскрывало ему глаза на многое. Ничего подобного он даже представить себе не мог, давая согласие Батулли на работу в музее. Он допускал, что Батулли оказывал ему такую милость по вполне понятным соображениям, — желая быть поближе к его дочери Назире-хон. Казались ему в какой-то степени обоснованными и рассуждения о «собирании распыленных тяжелым прошлым узбекских культурных кадров…»
Юсуп считал и себя одним из этих «распыленных».
Голова кругом пошла у него, когда в заявлении Любови Прохоровны он прочитал об «…организации музея, как места, где можно было бы скрывать нужных националисту Амиджану Нур-Батулли людишек…» Она не знает, какую «роль играет директор музея — человек лояльный и будто искренний», но о референте Федорченко-Преображенском говорит, как о тайном сообщнике Нур-Батулли. С мельчайшими подробностями передает она подслушанный ею разговор референта с каким-то неизвестным; по описанию его внешности Юсуп догадался, что это тот самый приезжий, которого референт называл своим «старым другом», инженером.
Рождение «под созвездием человеческой искренности» подсказало Алиеву, как надо поступить с копией заявления Любови Прохоровны. Ему было ясно, что само заявление уже давно находится в органах ГПУ. Разговаривая в тот день и особенно в ночные часы с Батулли, Юсуп все время прислушивался, поглядывал на окна, ждал. Для себя он сделал все выводы.
Копию заявления Любови Прохоровны, после ночного разговора с Нур-Батулли и всестороннего его обдумывания, Юсуп-Ахмат Алиев послал со своим письмом Саиду-Али Мухтарову. Мария торжественно поклялась отдать это письмо только Мухтарову, да и то без свидетелей.
А она отдала его только тогда, когда укладывала Тамару в постель, припомнив весь многолетний путь ребенка к отцовскому дому. Она вспомнила Чадак, вспомнила и намаджанский суд, и слезы Любови Прохоровны в Фергане…
— Господи, да я же забыла отдать вам письмо от директора музея в Фергане. Там, наверное, о… Тамочкиной маме пишет он. Еще и предупреждал, чтобы непременно вам в собственные руки отдала.
II
Приближалась весна.
Горные бураны уже будто выбились из сил. Ночами еще сильно дули холодные, пронизывающие ветры, но днем солнце высоко всходило над Ферганой и парок поднимался над землею.
Юсуп-Ахмат Алиев не ожидал, что Амиджан снова появится в Фергане. Совсем не предполагал увидеть такого гостя. Стоя в музее перед тем же окном, перед которым ночью стоял Нур-Батулли, Юсуп, как ребенок, забавлялся солнечными бликами, которые прорывались сквозь серую тень, отбрасываемую высокими тополями, и, будто огненные языки, лизали мерзлую землю.
Да. Приближается весна, приближается пора, открывающая очередной круг забот, волнений. Будто бы он приехал на пристань, от которой начинается долгое, полное острых неожиданностей и новых ощущений путешествие, может быть, наконец-таки с надежным завершением.
Это была бы для него настоящая весна!
Батулли в этот раз появился в музее так внезапно, будто его занесло сюда ночным ветром. Тепло одетый, молодой и мускулистый, как спортсмен, он напоминал богатого иностранного туриста. Только его лицо, как всегда бритое и надушенное, имело необычное выражение.
— Саламат, мулла Юсуп, аманмысыз?
Юсуп растерялся, даже сам того не ожидая, подбежал, чтобы руку гостя согреть в своих теплых руках.
— Такой гость! А я еще этими днями подумал о вас. У меня здесь на этой новой работе столько хлопот, мулла Амиджан…
— Лучше называйте меня товарищем.
— Не беспокойтесь, мулла Амиджан, мы здесь одни, как новорожденные.
— Я буду в Фергане два-три дня, и мы о ваших делах, мулла Юсуп, успеем поговорить. Сейчас я хочу вам рассказать о своем неотложном деле.
Юсуп поклонился и, не снимая своих покорно сложенных рук с груди, молча направился из музейного зала в свою комнату. Его комната была увешана отличными коврами, которые, казалось, поглощали не только слова, но даже человеческую мысль. Это была комната самого бога мудрости, в ней только и могли рождаться, вынашиваться и созревать сложнейшие проблемы, с новой силой волновавшие Юсупа. Он вспоминал последние три года своей жизни. Тоска по исчезнувшей дочери отобрала у него эти годы, а теперь он их наверстывает. Как настоящий суфий, он углублялся в открывшиеся перед ним философские просторы новых воззрений.
День и ночь он был на страже, ждал новостей. Юсуп знал аккуратность и честность Саида, и его начинало удивлять, что вот уже около двух месяцев прошло с тех пор, как он отправил с Марией этот важный документ, а действие его ни в чем не проявилось. Тысячи объяснений придумывал он наедине, но появление Батулли все свело на нет. Как самоуверенный муршид, появился тот со своими «делами», от которых еще больше похолодело в душе Юсупа.
— Я в Фергане не один. Вместе со мной приехала одна моя хорошая знакомая, у нее здесь дело… Я хотел бы…
— О, пожалуйста, прошу. Ваша знакомая — моя госпожа.
— Понимаете, мулла Юсуп, этой женщине надо каких-нибудь два-три месяца пожить в Фергане, и я хотел бы, чтобы она пожила…
— У меня? — спросил Юсуп немного испуганным голосом.
— У вас. Я знал, что вы не откажете.
— Кто она, мусульманка?
— О нет, успокойтесь. Я еще не дошел до того, чтобы нарушать законы предков. Сегодня мы еще не имеем на это права.
Заведующий музеем волновался. То, что это была женщина, немусульманка, а главное, что она почему-то должна жить в его комнате, хотя в Фергане есть много свободных квартир и неплохой дом для приезжих, все это не столько заинтриговало, сколько расстроило. Новые тайны!