— Интересно… Но я с большим удовольствием, — сказал Юсуп и стал осматривать свою комнату, как хозяйка, которая, гордясь достатком, все же собирается попросить извинения у гостей. Мол, глядите, — вот и вся комната: чем богаты, тем и рады, сами же напрашиваетесь.
— Только одно условие: никогда не интересоваться ее фамилией и тем, почему она находится здесь.
Спустя полчаса через черный ход в комнату Юсупа зашел Батулли в сопровождении женщины в дорогом узбекском наряде. Длинная шелковая паранджа, по-бухарски вышитая на плечах золотом, скрывала лицо. Как искра, блеснули под чиммат глаза и скрылись в темноте.
«Узбечка», — решил Юсуп и невольно обратился к ней по-узбекски:
— Искренне рад, пожалуйста. Может быть, немного тесновато, да вы не беспокойтесь. Я перейду в другую комнату.
Батулли удовлетворенно улыбнулся и перевел на русский язык сказанное Юсупом. Она тоже благодарно улыбнулась, и сквозь чиммат блеснул ряд зубов.
— Большое спасибо. Я не требовательна… буду довольна, если вы иногда из канцелярии зайдете развлечь одинокую женщину. Переведите, Амиджан.
— Во-первых, это лишнее. А во-вторых… вы не будете такой уж одинокой.
В зале музея раздался шум. Услышав, что спрашивают заведующего, Юсуп торопливо вышел навстречу.
Перед ним стоял странный молодой человек, заросший черной бородой. Несмотря на холод, он был в расстегнутом ватном чапане с чужого плеча. Черные с желтизной глаза изучали хозяина.
Оба стояли молча. А в комнате у Юсупа женщина заливалась игривым смехом, доносившимся сквозь легкие перегородки. Или, может быть, это только эхо уже отзвучавшего веселого хохота сохранил слух Юсупа. Голосом юноши, как будто впервые заговорившего отцовским баритоном, гость обратился к Юсупу на бенгальском языке:
— Мулла Юсуп-Ахмат Алиев? Мне нужно поговорить с вами без свидетелей.
«Снова секреты, — с горечью подумал Юсуп. — Что это за день такой начался?»
— У меня в комнате люди. Разве в канцелярии? Пожалуйста, — на том же языке ответил Юсуп.
Гость не двинулся с места.
— В музее так мало посетителей. И я убедился, что моего языка здесь не знают.
— Кто вы? — спросил его Юсуп, уже догадываясь.
— Я… Инаят-Кави Ратнакар, — смущенно признался он.
— Фамилия мне ничего еще не говорит. Может быть, все-таки пойдемте ко мне в кабинет.
Инаят-Кави Ратнакар последовал за ним, уже не ожидая повторного приглашения.
Хозяин должен был спешить за ним. Юсуп на ходу заметил, что этот человек был без галош, в сапогах, которые, видимо, несколько дней не снимал с ног.
Окна канцелярии выходили на солнечную сторону. Инаят-Кави Ратнакар зашел в любезно открытую Юсупом дверь, на мгновение замедлил шаг, будто решая что-то, и направился к креслу, стоявшему за столом на солнцепеке. Он сел в кресло, снял с головы старую-пре-старую шапку. Из-под шапки вырвались вьющиеся пышные волосы. По его движению можно было предположить, что он бросит шапку куда-нибудь в угол, но нет: он по-хозяйски положил ее на подлокотник, согретый солнцем. В глазах его мелькнула усталость. Еще и слова не произнесли, как Юсупа попросили в музей.
Экскурсовод не мог найти книгу для регистрации посетителей музея и записи их пожеланий. А когда Юсуп вернулся в канцелярию, чтобы взять эту книгу, гость уже спал, склонив голову на шапку, и солнце забавлялось темными кудрями юноши.
Юсуп, охваченный неясным, но глубоким чувством, запер канцелярию и на цыпочках прошел в свою комнату.
А на улице уже поднимался пар над землею, согретой солнцем.
III
О Британская Индия, своим детям имперская мачеха! Ты стала проклятой землей с тех пор, как Роберт Клайв ступил на тебя своей ногой.
Крепость за крепостью строили на твоей земле вооруженные захватчики. Но и они не смогли сдержать твоих вольнолюбивых сынов. Ты потрясла мир своим знаменитым восстанием сипаев. Об их героической борьбе всегда будут помнить угнетенные народы Индии…
Лучшие сыновья страны погибали десятками тысяч, уходили на Андаманские острова.
Инаят-Кави Ратнакар тоже один из гонимых…
Длинный трагический его рассказ тронул Юсупа. По-своему воспринимая эту историю, он в самом деле искренне ненавидел колонизаторов, сочувствовал индусам и особенно — мусульманам. Инаят-Кави тоже когда-то был мусульманином.
— Почему когда-то? — перебил его Юсуп. — Ведь мусульманство не пуповина, что отрезал — и нет ее. Да и то всю жизнь остается след — пупок, как узел, который никогда и никем не может быть развязан.
Инаят не принадлежал к той породе людей, которые говорят без умолку для того, чтобы скрывать свои настоящие мысли. Инаят-Кави говорил искренне и ясно. Восьмимесячная «школа» на Андаманских островах, побег, потом борсенская тюрьма воспитали в нем не темпераментную порывистость, а иную, также восточную черту характера — способность молчать.
Молчать, чтобы только мысли говорили, молчать, особенно после такого тяжелого рассказа.
После некоторой паузы он ответил Юсупу:
— Правда, мусульманский «пупок» У меня был. Но это лишь деталь моей биографии, бытовое недоразумение, через которое я должен был пройти. При содействии одного мецената я стал учителем, но родился в семье рабочего бенгальского металлургического завода фирмы «Берн и К0». Моего отца, как мусульманина, из милости приняли туда после ликвидации Джамшепурской сталелитейной компании. Десятки тысяч людей выбросили тогда на улицу. Только единицы, потому что они были мусульманами, осчастливил Берн, а остальные… стали «незаконнорожденными». Какой же из меня мусульманин, если и я «незаконнорожденный»? С болью в сердце называешь Индию матерью, если она…
— Да, мать Индия!
— Нет, мулла Юсуп, индусам она еще только мачеха. И будет мачехой до той поры, пока не признает борцов, сосланных на Андаманские острова, своими законными детьми, а великого учителя нашего национального освобождения, Махатму Ганди, — отцом. Это не так легко, пока в стране господствуют…
— Колонизаторы?
— Да! И своя буржуазия не лучше имперской… Но мы верим, мы будем законными детьми матери Индии!
Было уже поздно. На окна канцелярии наваливалась темная непроглядная ночь. Потянуло холодом от оконных стекол.
Юсуп перешел в кабинет. Гостю он предложил старый диван, а сам пристроил в углу два ковра для спанья, на стене развесил красное сюзане и этим обновил комнату, придав ей домашний уют.
Батулли не ночевал у Юсупа, но пообещал наведаться к нему вечером и поговорить о переводе музея в Кзыл-Юрту. Когда Батулли узнал об Инаят-Кави, он еще больше расстроился. Появление этого учителя, о котором так много пишут зарубежные буржуазные газеты, ничего хорошего не предвещало Батулли. По крайней мере, так он подумал вначале.
Юсуп — хороший хозяин. Правда, он еще не обосновался в Фергане. Его хозяйство в Кзыл-Юрте ведут две женщины. Но и здесь Юсуп может угостить гостя кончаем, воспользовавшись примусом.
Посреди кабинета на коврах, покрытых шелковым платком-скатертью, стоял покрашенный поднос с печеньем и сухим чудесным урюком из ходжентских садов. Высокий старый жестяной чайник стоял рядом с Юсупом, а у порога шумел примус.
Инаят-Кави с аппетитом пил чай, ел печенье и с особенным удовольствием наслаждался урюком. Он старался как можно покороче рассказать об Индии, о своем путешествии по Советскому Союзу. У него есть своя цель, ради которой он пришел сюда. Но Юсуп поджидал Батулли и поэтому до поры до времени ловко оттягивал переход к этой теме. Так они договорились.
— Именно к вам я решил зайти потому, что мои товарищи рассказывали мне, как вы их здесь, в Фергане, дружески встретили. Они считают вас своим настоящим другом.