Семнадцать дней проверяли всю арматуру. Подключая завод в сеть, главный механик станции вспотел от волнения, держась за рукоятку рубильника дрожащими руками, и все же не осмелился включить его. И снова он стал проверять предохранители.
После этого он подошел к потемневшему Саиду.
— Не могу, — прошептали его высохшие губы.
— Вы все проверили? — спросил его Саид. Главного механика он знал мало, но по его репликам на бюро партколлектива и на последнем техническом совещании понял, что этому человеку вполне можно доверять.
Он не решается включить. А как же иначе? Сюда вложили миллионы, об этом записано в планах перестройки страны, тут посевная кампания подходит, давали гарантии и вдруг… не все проверили. А что, если остался хотя бы один грамм этого проклятого «целлулоида»?
Саид сам подошел к рубильнику. И теперь еще знобит его, когда он вспоминает об этом. Посмотрел на Зою Гусеву, пальцем подозвал ее к себе и не словами, а лишь кивком головы спросил: «Можно?»
— Можно! — сказала студентка, решительно взмахнув головой. Она хорошо знала, что если бы и неуверенно кивнула головой или даже отрицательно покачала, этот твердый, как камень, человек все равно бы уже не остановил своей руки. На оголенной по локоть волосатой руке его вены напряглись, как туго натянутые струны.
Щелкнул рубильник.
Мухтаров от волнения присел на скамью. Главный механик, словно гений машин, стремительно подбежал к распределительной доске, и один за другим защелкали рубильники, задвигались манометры, завыли передачи. Контрольная лампочка зажглась зеленым цветом. В телефонную трубку Саид услыхал голос брата:
— Прекрасно! Гоев уже пустил рабочую линию… прекрасно, Саид-ака!
На восемнадцать дней позже своих товарищей Абдулла и Зоя Гусева ехали в Москву. У них были грамоты от правительства «за советское, честное отношение к своим обязанностям».
VII
Проходят дни под ярким южным солнцем. На колхозных полях в Советской степи зашевелились люди. Теперь они выходят работать в поле раньше, чем это делали когда-то на своих старых участках, — проверяют арычки, готовятся к предпосевному поливу. Им, живущим в новых кишлаках, агрономы напомнили о времени выхода на работу и этим словно оскорбили их. Зачем агрономы говорят это им, старым дехканам, хлопководам? Ведь они столько веков прожили по дедовским обычаям, ходили к джаякам на окучивание, на полив, без агрономов, когда кому в голову взбредет. А когда выходили, то хотели раньше всех выбраться в поле и ощутить наслаждение, глядя, как спешит сосед, злясь на свой сон на свою лень.
Теперь все это внедряется в жизнь, как новый, освященный творческой радостью трудовой обычай, преследующий единственную цель — народное счастье!
Проходят дни, отмирают старые обычаи, а солнце Ферганы приветливо согревает обновленные земли.
Советская степь широка, как человеческая натура. На севере в весеннем тумане купаются вершины гор. По долинам катится туман, скрывающий широкие просторы. Только крыши хлопкоочистительных и маслобойных заводов вырисовываются в белесом море да черные полосы магистрального и участковых каналов. В весенних туманах купается Советская степь.
Исенджан шел вдоль Майли-сайского канала, сворачивал к колхозным арыкам, подходил к старым, во многих местах заиленным зимними дождями и снегом джаякам. Он — арык-аксакал. Его опять вернули на главный распределитель, ничего что помощником. Ему не все равно — заполнены или не заполнены эти джаяки водой, а может быть, уже и пересохли. Наступает время пахать землю. В старых кишлаках это было обычным делом. В обители, наверное, начиналось бы с благословения аллаха… Но здесь — уже все рассчитано, календарные сроки установлены. Пора уже, пора!
Где-то глубоко в груди шевелилось и чувство сожаления. Он, старый, изнуренный аксакал, всю свою жизнь отдал обители. Это прошлое — словно отрезанный ломоть… Вечные заботы, недовольство — все это было, было! Наконец он заслужил отдых — и ему стало жаль лет, отданных обители.
Дехкане начали копошиться в арычках. Кетмени разрезали воздух, и с каждым их ударом пересохшая земля превращалась в пыль.
— Ллоиллага иллалла! Салам алейкум, аталяр! — поздоровался Исенджан с дехканами и присел, опустив ноги в прошлогодний джаяк.
Все оставили работу и, радуясь случаю, заговорили. Здоровались со стариком, поглядывали туда, где плыл молочный туман над прекрасной Ферганской долиной.
— Есть приказ дать воду перед пахотой. Успеете ли вы прочистить джаяки к послезавтрашнему дню? Уч-каргальские уже подали заявку.
Старики молча, по-хозяйски вытряхивали из табачниц свой «насвай», бросали его за губу и быстро шамкали, будто беззубые, пережевывая его.
— Там комсомольцы подготовили джаяки. Ведь у них соревнуются, молодежь создает свои бригады.
— А у нас разве мало молодежи? Почему же наши не работают так? — выражал недовольство кто-то сбоку.
— А правда ли, что шахимарданцы возвращаются в кишлаки? К ним там… кто-то приходил, да и в Шахимар-дан-сае вода — как слеза, — нерешительно отозвался другой издали.
И все умолкли. Исенджан, поняв значение этих вопросов, менял тему разговора. Ему не нравилось, когда колхозники интересовались распространявшимися по степи слухами, к месту и не к месту упоминали о комсомольцах, а порой и выражали свое недовольство ими. Он говорил совсем об ином, новом, необходимом в их жизни.
— Аллагу акбар! У людей, живущих в чужих странах, совсем плохо. У нас — мы сами хозяева, а там… — Исенджан указал пальцем на юг, — там до сих пор властвует чужое королевство. Наши братья мусульмане… — И Исенджан начал обычную свою агитационную беседу. Сколько раз он уже повторял эти слова, в которые верил сам и которыми убеждал других, что они делают большое народное дело. Он даже пробовал к комсомольцам подходить. Уверенность и настойчивость!
Старый, наивный дед! Вернувшись от Штейна, он, на свою беду, попался на глаза Амиджану Нур-Батулли, по своей простоте доверился ему и стал агитировать за какую-то туманную «помощь» зарубежной бедноте. Чувствовал в этом какую-то натяжку, но отказаться уже не мог. Батулли — не Саид. Этот «турок» влезает тебе в душу, старается разжечь в ней какие-то странные влечения. Но этот огонь не может согреть Исенджана, а, напротив, только охлаждает его и доверившиеся ему человеческие души. Дехкане переехали жить в степь, отстраиваются, но переживают трудности в новом, необжитом хозяйстве. Разговоры об организации помощи бедноте, живущей в чужих странах, только путают их, сбивают с толку.
Чего от них добивается эта удивительная «комиссия помощи», роль которой неожиданно взял на себя старый арык-аксакал, всеми уважаемый Исенджан?
— …все пройдет, аталяр. А помогая зарубежной бедноте, помогаем себе, аллагу акбар. Сегодня мы им, а завтра они нам. Кто что может: одежду, деньги, продукты, а то и простое доброе слово сказать. Надо, чтобы мы, мусульмане, были едины, сильны.
Дехкане знали, что Исенджан является председателем комиссии в Голодной степи по оказанию «помощи зарубежной бедноте». Еще во время прошлого приезда в Фергану Амиджан Нур-Батулли посоветовал своим друзьям создать в старом Маргелане такие комиссии, и они будто «стихийно» возникли и в Голодной степи. Старый аксакал, глубоко веря в благородство этого начинания, пользовался каждым удобным случаем, чтобы потолковать о нем.
Вот так он и агитировал и других заставлял заниматься тем же. По степи, как поветрие, распространялись разговоры об этой помощи, отвлекая дехкан от насущных горячих задач весеннего сева.
На несколько дней уже задержалась очистка арыков.
VIII
В раскрытые настежь двери веяло дыханием весны. Обветренные губы, может последний раз в жизни, нашептывали молитву:
— Аллагу акбар, аллагу акбар.