Человеческая волна, двигаясь навстречу жизнерадостному, полному сил Саиду, выкрикивала приветствия, а он, поздоровавшись с Ходжаевым, невольно поднял руки и вместе с увлеченной тысячеголосой толпой тоже с воодушевлением восклицал:
— Яшасун! Ура! Да здравствует!.. — Приветствия, — а это он чувствовал сердцем, — относились не только к заводской бригаде, но и ко всему коллективу завода.
— А вы, кажется, говорили о том, что узбеков очень мало работает в Советской степи. Я бы этого не сказал. Ведь это же люди, пришедшие из степи!
Батулли болезненно улыбнулся и не ответил индусу. Овации в честь заводской бригады и Мухтарова его сильно задели. Как молния, возникло в голове решение. Он не должен терять авторитета… Он… именно здесь, в степи, где этой весной решается судьба советских людей Узбекистана, он должен отобрать у Саида все в свою пользу. И отберет!
— Уртакляр! — со ступенек вагона прозвучал его сильный голос. О, теперь ему надо напрягать не только голос, все жилы из себя надо вытягивать здесь, на глазах у этой человеческой волны, чтобы привлечь к себе их внимание и симпатии.
— Уртакляр! Товарищи! — подчеркнуто выкрикнул Батулли еще по-русски и тут поперхнулся.
У него потемнело в глазах. Может быть, это ему только показалось?.. Он еще раз уже преднамеренно закашлялся и, скосив глаза, увидел, что в самом деле его поддерживают чьи-то сильные руки. Едва разобрал он шепот:
— Кончайте, наговорились уже… Сильнее кашляйте, пойдем в помещение станции.
Его окружили три человека в форме ГПУ. Один из них, видимо отличный спортсмен, казалось, любезно поддерживал его под руку, направляя к зданию станции.
«Я арестован!» — пронеслось в голове. Батулли слышал, как говорил Саид-Али Мухтаров. Будто бы ничего и не случилось рядом. А трое словно почетным эскортом проводили его сквозь толпу. Рука у него была зажата так, что ему трудно было даже достать платочек из кармана. «Потом, потом…» — говорил ему сопровождавший.
— …Именно теперь классовый враг протягивает свою коварную руку к нашему горлу, и если мы не сумеем отсечь эту руку… — раздавались слова Саида в самых дальних уголках площади, залитой народом. Со стороны степи подъезжали все новые и новые трамваи, потоки мардыкеров и дехкан заполняли станцию. Речь Саида лилась из репродукторов. Он говорил по-узбекски.
— …мы уважаем святых отцов за их активность во всяких «кампаниях помощи». С сожалением и горечью мы вспоминаем об утрате дорогих нам арык-аксакалов, но… — Саид сделал характерную для него паузу, после которой каждое его слово звучало особенно весомо, — но, как червяка, растопчем каждого, кто захочет этими делами подменить самое важное, единственное дело, которое сегодня есть в степи, — большевистский сев!
Инаят-Кави чувствовал, как слова, произносимые Саидом, глубоко трогают сердца всех участников демонстрации. Все яснее и яснее он стал понимать и сам, что сейчас не время увлекаться делами, не имеющими отношения к севу. Кому-кому, а ему известно, какие надежды возлагает капиталистический мир на провал орошения Голодной степи. Там, у себя, он много положил сил, чтобы раскрыть лживость шумихи, поднятой по поводу этого «провала». Ему хотелось пробудить веру в сердцах угнетенных людей, показать, что идея орошения Голодной степи реальна и что она и является средством освобождения трудящихся от капиталистического ярма… И он снова прислушался.
— Контрреволюция не дремлет и использует троцкистов и буржуазных националистов — шпионов и диверсантов — в борьбе с нами! Для нас не секрет, что среднеазиатские националисты объединяются с русской бело-гвардейщиной, с украинской петлюровщиной, чтобы общими усилиями вредить нам, прикрываясь порой и советскими лозунгами. А ими руководят те, кто вдохновляет единый капиталистический заговор против дела трудящихся. Но, засеяв Советскую степь, мы, безусловно, окажем помощь трудящимся… И не только бедноте Востока, но и бедноте всего мира! Кто нам разрешил тратить энергию людей на контрреволюционные забавы обительских шпионов? Того, кто с нынешнего дня будет проводить работу всяких «комитетов»… помощи международной буржуазии, будем считать врагом нашего дела! Долой уныние и провокации! В Советской степи не место тем, кто не верит в нашу победу! Пусть уходят они прочь! А дехкане, здесь собравшиеся, будут продолжать начатое партией дело строительства социализма! Мы приехали, чтобы помочь вам и передать привет рабочих масс. Вся сила в вашей организованности, в вас самих…
Инаят-Кави в трамвае, а потом и в Кзыл-Юрте еще долго вдумывался в слова Саида, и невольно мысль его обращалась к активному сотрудничеству Батулли и Преображенской. Он не знал их. Романтическая встреча с ними ничего не говорила ему, человеку иных традиций, других норм жизни, об их характере, намерениях.
Инаят-Кави понимал, что смелые, а порой и грозные слова, произнесенные Саидом, относились именно к этому сотрудничеству.
XVII
Преображенский не успел выехать в Фергану. На вокзале в Ташкенте его успели предупредить свои люди, что их «обнаружили». Кроме ареста Батулли и еще нескольких националистов, имеются еще и другие тревожные симптомы. На днях кто-то вернулся из Турции и говорил, что туда еще не приехал да-мулла Алимбаев, отправившийся из обители через горы со священным кораном. Имама сопровождал только один человек, да и тот — мусульманин-иностранец. Правоверные беспокоятся не столько об Алимбаеве — аллах всемилостив, — сколько о коране. Им было только известно, что этот странный отступник, ушедший с Алимбаевым, всеми силами старался завоевать у него доверие и узнать о связях его с имамами Ширам-Шахе и Амритсара, поскольку он хотел принять имамство если не в горной мечети, то где-то в ближайшей долине.
Казалось бы, в этом не было ничего страшного. Но когда Преображенскому в обители подробно поведали о беседе с этим человеком перед выходом в горы, когда рассказали ему, что тот, собираясь в такую рискованную дорогу через границу, выражал недовольство неверными, то он стал на каждом шагу более внимательно оглядываться по сторонам. Ему было ясно, что Молокан именно его, Преображенского, имел в виду.
«Есть у нас один друг, рыжий от природы человечишка… О нем только и сожалею я, пойти бы и ему вместе с нами. Искренне сожалею. Да, я верю, что такие друзья, как мы, еще встретятся на тесной земле. Очень уж часто скрещиваются наши жизненные пути. Я же просто… своим его считаю! Своим, как вещь, как детскую игрушку…»
Он вполне допускал, что Амиджана Батулли не арестовывали длительное время, наверное, для того, чтобы специально проследить за их встречей и поймать сразу обоих. Преображенский был рад, что успел порвать всякие связи с агентурой Батулли.
Не ожидая «счастливого» случая, он выехал совсем в другом направлении. У него было намерение заглянуть в обитель, а оттуда… одной обители известными путями вслед за Алимбаевым все же перебраться через границу.
Он не поехал по известной дороге в Караташ, а добрался к обители по горным тропам.
Из-за гор поднималось солнце. Даже Преображенский, этот загнанный теперь волк, и он залюбовался восходом солнца, ощущая всю красоту узбекского утра, и ему захотелось отдохнуть. Взбираясь по крутой горе к молитвенному камню Исенджана, он снова вспомнил о Васе Молокане.
«На кой черт я с ним связался? — не один раз он укорял себя. — Дали ему фальшивый паспорт, отправили за границу, связали с организацией… Идиот! Этот Молокан, вероятнее всего, работает у Августа Штейна».
Вася Молокан неоднократно выражал недовольство по поводу своей, как он говорил, «неопределенной» роли. Во что он здесь обошелся Преображенскому, а сам для дела ничегошеньки не сделал. Даже этих несчастных «делегатов» не сумел спровоцировать как следует.
После смерти Исенджана камень, где он молился, не был забыт. Нашлись правоверные, которые приходили к этому камню из Кзыл-Юрты, даже из обители, чтобы в утреннем молитвенном экстазе предаться воспоминаниям о святом арык-аксакале. Преображенский об этом не знал и, когда, обогнув кручу, нарвался на группу правоверных, должен был овладеть собой и остановиться, благочестиво ожидая конца молитвы.